Роман Гуль - Я унес Россию. Апология русской эмиграции

В тот день меня рвали — то тот, то другой. Фейдер настиг меня с большой фотографией, где были русские дореволюционные городовые. «Тут все понятно, но что это такое?» — тыкал он пальцем в башлыки. Я объяснил, что в Западной Европе это не носят, нет нужды. А России носят башлыки от холода. — «Так вот я их обязательно хочу иметь!» — «Чтоб не высмеяли в Польше? — пошутил я. — Хорошо, я их вам сделаю». И в тот же день пошло экстренное письмо Олечке в Париж, и в ответ она (тоже экстренно!) прислала полный рисунок башлыка и выкройку. Фейдер был удовлетворен. И в сцене покушения террористов на министра внутренних дел городовые у нас фигурировали в башлыках, точь-в-точь «как в натуре».

После этого меня настиг Меерсон. Ему надо было сделать внутренность крестьянской избы, которой он никогда не видал. Я ему все рассказал: появилась на рисунке и печь с полатями, и божница с иконами, и лавки, и стол. Но вот «зыбку» Меерсон долго не мог понять, а я уверял, что для колорита крестьянской избы «зыбка» необходима. И «зыбка» родилась, на подвесочках, покачиваясь из стороны в сторону, как с ребенком.

За завтраком Фейдер был особенно весел: вечером приезжала на два дня Франсуаз Розе. Это был крепкий, хороший брак, у них было трое детей, о которых Фейдер как-то сказал: «Я не хочу, чтобы они стали актерами, пусть будут директорами банков, какими-нибудь чиновниками в министерстве иностранных дел…» Потом, помолчав и улыбнувшись, Фейдер спросил: «А знаете, что Франсуаз делает первым делом, когда приезжает ко мне в Лондон?» — «Нет, что?» — «Прежде всего, — улыбаясь говорил Фейдер, — она дает мне две пощечины…» — «Почему?» — удивился я. — «Да потому, — сказал он, смеясь, — что она же знает, что в ее отсутствие я обязательно сделаю какие-нибудь „глупости с женщинами“»…

Как режиссер, как «показывальщик» актеру, что и как нужно играть, Фейдер был исключителен. Помню самую простую сцену: горничная должна пройти по ресторанной комнате, заполненной «белыми офицерами». Какая-то маленькая актриса, игравшая горничную, взяла и прошла. И вдруг Фейдер пришел в бешенство. «Да разве так горничная проходит через комнату, переполненную молодыми мужчинами?!» — кричал он. Бедная актриса растерялась: ну, прошла и прошла. — «Вот я сейчас вам покажу, как горничная должна пройти!» И худой Фейдер прошел по залу, «как горничная», подвиливая задом, кокетливо глядя по сторонам, выпятив грудь. Это было настолько сногсшибательно артистично и психологически верно, что все присутствующие разразились овацией. И бедную актрисенку-горничную Фейдер заставил пройти так четыре-пять раз, пока она не «восчувствовала» эту бессловесную роль.

Помню, как на плато в перерывах съемок пришел к Марлен приехавший из Европы Жозеф фон Штернберг, ее первый режиссер и, кажется, бывший муж. Разговаривая с ним на плато, Марлен почему-то то и дело целовала ему руки, что, по-моему, было странновато. Правда, Марлен была обязана Штернбергу всей карьерой. Он «сделал» Марлен. Если б не «Голубой ангел», мирового имени, вероятно, бы не было.

«Голубой ангел» я отношу к тем немногим подлинно художественным фильмам, которые можно смотреть и сейчас. Там и Марлен и Яннингс — на большой высоте. И вся дальнейшая артистическая карьера Марлен была основана, конечно, на «Голубом ангеле». Потому, вероятно, разговаривая о чем-то, она и целовала то и дело руки невзрачного, черненького, лысого человечка — Штернберга.

То, что без режиссера, без его «показа» Марлен ничего сыграть не могла, подтвердилось и в «Рыцаре без доспехов». Большая, талантливая драматическая актриса Франсуаз Розе каждые две недели приезжала из Парижа навестить Фейдера. Она присутствовала и на съемках. И издевалась над Марлен как могла: «Ужас», — говорила она и делала глупое лицо с вытаращенными глазами; «счастье» — то же лицо с вытаращенными глазами; «раздумье» — то же лицо; «радость» — то же лицо с вытаращенными глазами. Франсуаз Розе была женщиной властного, сильного характера, и как-то Фейдер сообщил мне «по секрету», что Франсуаз строго-настрого запретила «режиссировать» Марлен, «показывать», «помогать» ей. «Пусть играет сама, как умеет».

Фейдер был человек мягкий, вполне под башмаком жены. Приказ Франсуаз Фейдер решил выполнять — ничего не «показывать» Марлен, пусть играет, как умеет. Но Марлен такой подлинной артисткой, как Франсуаз Розе, не была. Марлен требовала «руководства» и «показа». И когда Фейдер (будто незаметно для других) перестал «показывать», Марлен сразу это почувствовала и «онемела». Кончилось дело небольшим скандалом. Она пошла к Корде и пожаловалась на Фейдера, что он совершенно «не руководит» и ей трудно так играть. Корда вызвал Фейдера, говорил с ним. Дело уладилось. Вопреки «приказу свирепой Франсуаз», Фейдер стал опять «показывать» и «помогать» Марлен. И все вошло в обычную колею.

Иногда после работы Трендел не мог везти меня на автомобильчике. И тогда нас (человек десять) везли в автобусе до железнодорожной станции Денам. Почти всегда мы приезжали в последнюю минуту, купить билеты не было уже времени. И мы садились (вполне легально) в поезд без билетов. В первый раз я спросил одного, говорившего по-французски: «Ну, а как же мы без билетов поедем?» — «Ничего, за билеты мы заплатим в Лондоне». И действительно, в Лондоне мы подходили к кассе, кассир спрашивал: «Откуда вы приехали?» Мы отвечали: «Денам», — и платили сколько надо. Если бы такое доверие к человеку завели в континентальной Европе, железные дороги, вероятно бы, разорились. Это было английское джентльменство: джентльмен не соврет.

В Лондоне я мечтал увидеть две его «опоэтизированные» достопримечательности — черный «fog» и желтый «fog»: знаменитые лондонские туманы. Теперь, говорят, их больше нет, уничтожили какими-то «очистителями». Но я их увидел во всей красе и силе. В эти туманы Трендел, конечно, за мной не приезжал, не мог. Я сам ехал на автобусе и на поезде. А туманы были такие (и желтый и черный), что если вы на улице поднимали перед глазами руку, то ее не видели. Впереди автобусов шли кондукторы, освещая дорогу какими-то сильнейшими фонарями. И автобусы двигались за ними черепашьим шагом. И все же эти знаменитые «фоги» стоило увидеть. В них была своя прелесть.

Когда я как-то был в студии Меерсона и мы пошли с ним в ресторан завтракать, в проходной студии его помощника художника Уэллса (сына Герберта, молодого человека, приезжавшего ежедневно со свежей гвоздикой в петлице пиджака) я столкнулся с женщиной, которая меня поразила. Обычно говорится: «я бы ее не узнал». Может быть, на улице я бы ее и не узнал, но тут лицом к лицу (с моей острой памятью на лица) я пораженно узнал ее сразу. Это была Мария Игнатьевна Будберг, с которой мы ужинали вместе с А. Н. Толстым в Берлине. Но какая перемена! Предо мной стояла женщина, невероятно располневшая, одетая не в хорошее пальто, а в какой-то «салоп» («какая-то салопница», мелькнуло у меня). У нее, вероятно, была тоже хорошая память на лица, она сразу узнала меня, сказав: «Какими судьбами?» Я объяснил «какими», разглядывая ее. М.И, от природы была некрасива, но в те берлинские времена у нее было худое, породистое лицо. Теперь предо мной стояла некрасивая, «размордевшая» женщина в годах. Тонкие черты лица исчезли, глаза уменьшились, а странная одежда придавала ей простоватый вид.