Роман Гуль - Я унес Россию. Апология русской эмиграции

Я «Парижского вестника» не видал и не читал. Единственный раз, в шато Нодэ, Рябцов дал мне какой-то истрепанный номер этого «органа». Я прочел. В нем разливался Сургучев пиша о том, как он едет по Парижу мимо собора Нотр Дам и предается философическим размышлениям: почему это люди выстроили такое великолепное здание «в паять какой-то ничем не замечательной еврейки»? Помню мое чувство гадливости: попал-таки в самую точку для Гитлера и Жеребкова. Кстати, фамилию этого балетного фигуранта русская эмиграция переделала из Жеребкова в Кобылкина.

Среди сочувствовавших Гитлеру была и Н. Берберова. В «Парижском вестнике» она не печаталась, но своих прогитлеровских симпатий не скрывала, а, напротив, выпячивала. Так, она звала уехавших в свободную зону писателей Бунина, Адамовича, Руднева вернуться в Париж под немцев, потому что тут, «наконец свободно дышится».

Леонид Зуров писал мне: «Помню, это письмо Берберовой Иван Алексеевич прочел вслух за обедом». Бунин на письмо, разумеется, не ответил, а после войны шутливо грозил его опубликовать.

Такой же зазыв к Гитлеру Берберова посылала и Г. Адамовичу («наконец-то мы прозрели!»). Но и тут, конечно, успеха не имела. После войны о письмах Берберовой Г. Адамович открыто говорил, а потом передал их приятелю. У него они и хранятся вместе с письмом Бунина, где И.А. пишет: «А разве Берберова на была его, Гитлера, поклонницей?»

Процитирую письмо Гайто Газданова ко мне (в моем архиве. — Р. Г.). Из-за его резкости процитирую только отрывки. «Помню, — пишет Газданов, — что мы были как-то в кафе: семья Вейдле, Фельзен (Н. Б. Фрейденштейн), Берберова, моя жена и я. Это было время германского наступления в Югославии. Берберова была возмущена — но не немцами, а югославами: „Подумайте, какие мерзавцы сербы! Смеют сопротивляться!“ Против нее выступили все, по-разному, конечно… Вейдле и Фельзен более мягко, я — довольно резко. После этого Берберова со свойственной ей простодушной — в некоторых случаях — глупостью сказала: „Я не понимаю, ну, Фельзен — еврей, естественно, что он так говорит. Но Вейдле и Газданов же не евреи?“» В те времена я часто встречался с Михаилом Матвеевичем Тер-Погосяном. Я ему рассказал об этом. — «А что вы хотели, чтобы эта говорила?»

Берберову защищал ее большой личный друг, благожелательнейший Б. К. Зайцев. В письме к Бунину от 14.1.1945 г. («Н.Ж.», кн. 140) он писал: «…Я. Б. Полонский занимается травлей Нины Берберовой. Эта же нигде у немцев не писала, ни с какими немцами не водилась, на собраниях никаких не выступала и в Союзе сургучевско-жеребковском не состояла. Тем не менее он написал, что она „работала на немецкую пропаганду“!! Ты понимаешь, чем это пахнет по теперешним временам?..» Далее Зайцев говорит: «По горячности характера высказывала иногда „еретические“ мнения, ей нравились сила, дисциплина, мужество…» Вот, оказывается, что в Гитлере нравилось Берберовой — сила, дисциплина, мужество.

Но когда мы въехали в Париж, «жеребковщина» была уже в прошлом: Гитлер кончил самоубийством, многих из его окружения готовили к виселице, Жеребков ускользнул в Испанию (вероятно, были большие деньги), где, может, и по сей день благоденствует под южным небом Каталонии. На его место из-под ареста вернулся В. А. Маклаков.

Но множеству рядовых коллабо бежать было некуда, и одни сидели в Париже тише воды, ниже травы, другие сразу же бросились в «Союз совпатриотов» в надежде «загладить свою вину». Там принимали решительно всех, зная, что на Лубянке разберутся, кому какую меру наказания дать — вплоть до «вышки».

И все же, несмотря на разобщенность и растерянность русской эмиграции, в ответ на нажим чекиста-посла Богомолова в феврале 1946 г. в русском Париже совершенно внезапно раздался Русский Свободный Голос. Зачинателем этого сопротивления — надо увековечить его — был смелый, несгибаемый человек, журналист Владимир Александрович Лазаревский.

В 1947 г. во Франции еще действовала введенная в годы войны «разрешительная система» периодической печати. Лазаревский обошел ее. Имея французские связи, он выпустил русский антибольшевицкий непериодический сборник «Свободный голос».

В первом номере от февраля 1946 г. в передовой статье «Идти ли в Каноссу?» он писал: «Нас зовут в Каноссу к советской власти. Эти призывы к примирению с красным фашизмом раздаются не только со стороны вульгарных „перелетов“, именуемых ныне „советскими патриотами“. К глубокому прискорбию нашему, мы слышим их от недавно еще искренних и непримиримых врагов новоаракчеевской власти. Приходится думать, что эти проповедники новой эмигрантской тактики никогда и раньше не верили в моральные силы и творческую мощь русского народа. Иначе они не изумлялись бы факту, что двадцать пять лет террористической диктатуры не убили в нем патриотизма и гражданственности.

Люди, плохо знавшие родную историю, могли, загипнотизированные идеей всесокрушающей силы германского кулака, создать себе иллюзию „неминуемого, в течение немногих недель, разгрома советской России немцами“. Эти несильные в истории пессимисты бросаются ныне в другую крайность и с юным советским восторгом зовут всех в „родные“ объятия Сталина.

Во время войны проявила себя и другая иллюзия — вера в германских наци как бескорыстных борцов против большевизма, в возможность освобождения ими России. Среди российской эмиграции иллюзии этой поддались, к счастью, очень немногие. Да и глубочайшая пропасть лежит между политической непроницательностью иных наивных людей и тем сознательным предательством, которое совершили, например, в свое время творцы „похабного“ Брест-Литовского мира. Прогерманские освободительные иллюзии не были, кроме того, исключительно плодом оторванности маленьких эмигрантских групп от российской действительности: им поддались вначале и народные массы, изнывавшие под гнетом „пролетарского“ государства. Чем иным объяснить первые сокрушительные успехи германского наступления, эти массовые сдачи неприятелю стотысячных армий, это несомненно благожелательное во многих случаях отношение населения к немцам?

…„Немец“ дошел до Волги, и собственное, советское зло отступило на задний план. Оставалось положиться на наличную власть. Иначе отстоять родину возможности не было. Означало ли это интимное примирение с властью, признание ее своей и национальной, как силятся внушить нам „советские патриоты“ и их „демократические“ подголоски? Разумеется — нет.

Зовущие к „признанию“ большевицкой власти делят всю эмиграцию на две группы — примкнувших к Германии против России и оставшихся с Россией, и тем самым со Сталиным. „Гитлер или Сталин“ — третьего не дано. Мы, огромное большинство эмиграции, ни пойти за Гитлером, смертельным врагом нашей родины и нашей культуры, ни ощутить „своей“ „советскую власть“ не могли. Душою и сердцем, всегда и неразрывно мы были с Россией и русским народом, но „советская власть“ национальной властью для нас не была, ибо национального дела никогда не творила. Мы не желали морально не могли принять на себя частицу ответственно за творимое „советской властью“ в оккупированных ею областях. Но, стиснув зубы, нам приходилось молчать. Пока лилась на поле брани русская кровь, мы не имели морального права и не хотели чем бы то ни было дискредитировать в глазах союзников фактически российскую „советскую власть“, руководившую обороной страны… Война кончилась. На полях нашей родины давно уже нет врага. Теперь наше право, наш нравственный и патриотический долг — открыто сказать все, что мы думаем, сказать не обинуясь и до конца. Бесконечно лживо утверждение, будто „советская власть неразрывно связала свою судьбу с судьбой России“, не захотев „ради своего самосохранения предать интересы страны“. Правда — обратное. Вопрос для советской власти шел как раз о самосохранении: во имя его-то она и вознесла себя столь неожиданно на патриотический пьедестал…»