Роман Гуль - Я унес Россию. Апология русской эмиграции

Если б кто-нибудь когда-нибудь написал правдивый монументальный труд «Русские женщины в революцию» — этот настоятельно требуемый памятник неувиденному героизму русских женщин! Когда-то Н. А. Некрасов «потряс» читающую Россию своими (конечно, прекрасными!) «Русскими женщинами». Да, это была та же — душевная линия. Но разве можно сравнить:

— разве можно это сравнить с трагической, нищей, героической судьбой, с смертной самоотверженностью русских женщин в кровавейшую большевицкую революцию? Думаю, что так и уйдут наши русские женщины в вечность без заслуженного ими памятника, никем не замеченные, никем не воспетые…

С будущим страшноватым генсеком Союза советских писателей, потом его председателем, потом лауреатом сталинских премий и депутатом Верховного Совета РСФСР и СССР, с Константином Фединым я был дружен. И очень. Подружились мы в 1920-х годах в Берлине, но тогда Федин не был ни председателем, ни генсеком, ни лауреатом, ни депутатом. Тогда Федин был «писателем Фединым». В «Комсомольской правде» некто А. Исбах писал в то время о Федине как о «классовом враге». Но Исбах ошибся роковым образом. В «развитии пролетарской революции» Федин оказался «классовым другом», даже — лауреатным! А Исбах? Не знаю. Мог — «в развитии пролетарской революции» — попасть на Архипелаг ГУЛАГ и сгнить там с биркой на ноге. Мог получить пулю в затылок в «ежовском подвале». Дело-то все в том, что понятие «пролетарской революции» — является полнейшей загадкой, закутанной в тайну. Что такое — никому неведомо.

Редактирование «Литературного приложения» к «Накануне» я вспоминаю с удовольствием. И с благодарностью этому «его величеству случаю». Оно дало мне возможность познакомиться с многими советскими писателями, приезжавшими в Берлин, а с некоторыми и подружиться (Федин, Груздев). Через них же, по их рассказам, я ощутил и так называемую «советскую действительность». Переписка с Фединым завязалась после моей статьи в «Литературном приложении» о его прозе. Статья, по-моему, была лестная, я писал о ранних его рассказах. («Сад» и другие) и о первых повестях. Как все Серапионы, Федин был тогда свободным писателем. Нет, вернее — полусвободным, как все «попутчики». Совсем свободным захотел стать их ментор Евгений Иванович Замятин, написавший «Мы», но из этого ничего, кроме «легальной высылки» за границу, не вышло. С Замятиным и его женой Людмилой Николаевной и в Берлине, и в Париже я встречался.

Но далее творческая «полусвобода» Серапиона Конст. Федина была так же далека от его позднейших «соцреалистических» (и по сути халтурных) романов, как Полярная звезда от Земли. Да от попутчиков в те нэповские времена и требовалась именно некая «полусвобода», а не соцреализм. Недаром Борис Пильняк (тоже Серапион, хоть и «отдаленный») опубликовал столь вольные вещи, как «Повесть о непогашенной луне» (о том, как Сталин заэфирил на операционном столе командарма Фрунзе) и «Красное дерево», появившееся только в Берлине, в «Петрополисе», а в РСФСР цензурой зарезанное. Но Пильняк как человек и художник был много сильнее Федина. Потому и кончил насильственной смертью.

Вскоре по приезде Федин был у нас в семье. И как-то сразу прижился к нам. Ему понравились и моя мать, и моя жена. Обе отнеслись к нему тепло, сердечно. Надо сказать, во всем облике Федина был «шарм». Хорошего роста, хорошо сложенный, с правильным красивым липом, умный, иногда остроумный, державшийся свободно, непринужденно, как-то очень по-русски, по-свойски, Конст. Федин был привлекательным человеком.

Немецким языком Федин владел вполне (много лучше меня). Всю войну он провел в Германии как гражданский пленный. Так что переводчик ему был не нужен, но я сразу заметил, что он никуда не любит ходить или ездить один, а всегда «с провожатым». Я ездил с ним охотно уж потому, что Федин интереснейше рассказывал о советской жизни, советских литературных делах, о писателях (не без сплетен, конечно), всякие литературные истории. Многое из его рассказов я тогда записал. И вот — пригодилось.

Помню, как-то Федин рассказывал о своей встрече с М. Горьким и как Горький говорил ему, что их поколение, то есть Горького, уже сходит со сцены, а потому теперь они — молодые — должны представлять в мире русскую литературу. «И ты знаешь, — говорил Федин, — когда Горький мне это сказал, я почувствовал, какая действительно тяжесть ложится на плечи, ведь он прав: из старых одни умерли, другие ушли в эмиграцию, третьи перестали писать, и мы оказываемся на линии огня, на переднем фронте». Как во многих писателях, в Федине было все «литераторское». Другой жизнью, кроме как «быть в литературе», «литераторствовать», Федин, по-моему, и не жил, не умел жить. Поэтому вполне искренне и чувствовал себя тогда «послом русской литературы», как его и принимали немцы.

В 1927–1928-х годах в Берлин приезжали многие Серапионы: К. Федин, Н. Никитин с женой, Илья Груздев с женой, Мих. Слонимский с женой. Со всеми я сошелся, в особенности с Фединым и Груздевым. Как мы впервые встретились с Фединым — хоть убей не помню. Но перешли на «ты» скоро, как и с Ильей Груздевым и с Колькой Никитиным (почему-то все его звали именно «Колька», и это «к нему шло»). Быстрой дружбе с Фединым способствовали, конечно, обеды и ужины с возлиянием. Помню, что в первую же встречу мы поехали в КаДеВе (грандиозный универсальный магазин) на Тауэнцинштрассе покупать всякую всячину для него, для его жены Доры Сергеевны, для дочери Ниночки. Накупили, и по дороге оттуда, когда шли по Курфюрстендамм, какой-то уличный фотограф сфотографировал нас, и фото до сих пор у меня в архиве.

Для резонанса в мире всякому писателю необходимо, чтоб за ним стояла страна. На советскую литературу в те годы немцы (и все иностранцы) смотрели с ожиданием чего-то нового, революционного, «освежающего старый мир». Беспаспортные, безродные писатели (эмигранты), за которыми зияла географическая пустота, мало кого прельщали. А у советских — страна (да еще какая! загадочная! первая в мире социалистическая!). Для Федина в Берлине все это было важно. Федин тут был не только писателем, но писателем-послом «новой советской» страны и ее литературы. Посему немецкие издатели тогда рвали из рук рукописи и книги советских авторов. Книги Федина по-немецки выходили в «Малик Ферляг», которым руководил коммунист Герцфельде (скажу как минимум — малоприятный тип).