Роман Гуль - Я унес Россию. Апология русской эмиграции

Должен сказать, что к литературе Серапионов (К. Федину, Всев. Иванову, Бор. Пильняку, Мих. Зощенко и некоторым другим попутчикам — Олеша, Катаев, Булгаков, Леонов и другие) я относился с большой надеждой. В своих автобиографиях многие Серапионы бравировали аполитичностью и писали о «надклассовой литературе»: они заняты только литературой, и конец! Мих. Зощенко так и писал, что даже не знает, «к какой партии принадлежал А. И. Гучков». И когда советский литератор Эм. Миндлин в статье в «Литературном приложении» напал на эту браваду молодых своей аполитичностью, я ответил ему, о чем он и вспоминает в мемуарах «Необыкновенные собеседники» (Сов. писатель. М. 1968): «И кто же взялся защищать советскую литературу от меня? Человек, недавно с оружием дравшийся против советской власти, только что наспех сменивший вехи, — Роман Гуль, автор нашумевшей в эмиграции книги „Ледяной поход“ <���…> Роману Гулю импонировало „отсутствие идеалов у молодых“. Роман Гуль так и не вернулся в Россию. В сменовеховцах проходил недолго. Не дольше, чем в Берлине выходил орган сменовеховцев „Накануне“. Стало быть, по 1924 год!».

Насчет дат моего сменовеховства Миндлин несколько путает. Но верно, что «отсутствие идеалов» у молодых я приветствовал и был, по-моему (исторически), прав. Когда советская власть предложила молодым писать с «идеалом» — это их как художников убило. Леонид Леонов с «идеалом» дошел, до леса, то есть до романа «Русский лес», произведения стопроцентно «производственного» и «социалистического», но, увы, не читабельного. Мих. Булгаков дошел до Батума, то есть до такой подхалимажной пьесы о Сталине — «Батум», что сам вождь запретил ее постановку, будто бы сказав: «Так обо мнэ пусть пишут послэ смэрти». О рождении писательских «идеалов» в СССР Надежда Мандельштам говорит: «Одни, продаваясь, роняли слезу, как Олеша, другие облизывались, как Катаев». Но все это стряслось с русской литературой много позднее 20-х годов. В годы же нэпа писатели были еще в полусвободе.

Запомнил я еще один рассказ Федина о Горьком. Был у него Федин где-то на даче. Сидели в комнате, стеклянные двери которой выходили на веранду и в сад. Горький говорил что-то о литературе. Федин слушал. «Вдруг, — рассказывал Федин, — вижу, из сада по ступеням веранды поднимается Мария Федоровна Андреева. Красавица. В легком летнем платье, в руках букет чудесных цветов. Вошла. Горький прервал разговор, смотрит недружелюбно. А Мария Федоровна с улыбкой кладет букет перед Горьким. Горький крайне резко и грубо: „Это еще что!?“ „Цветы. Тебе“, — улыбаясь, говорит Мария Федоровна. И вдруг Горький раздраженно сбрасывает букет: „Жри сама!“»

Федин рассказывал, что от смущенья в эту минуту готов был провалиться в тартарары. Но М.Ф. — опытная актриса выучки МХТ — подняла букет и без слов вышла. Горький же как ни в чем не бывало продолжал «разговор о литературе», Известно, что Горький был отзывчив, многим помогал, многих выручал, вступился даже за судьбу великих князей Романовых, хлопоча за них перед самим Лениным (но Ленин его обманул). Был Горький и чувствителен и слезлив, мог плакать, когда писатели читали понравившуюся ему рукопись. Но сложен человек: был Горький и неправдив, лицемерен и вот даже, оказывается, мог быть груб, как босяк. Федин говорил, что Горького тут, вероятно, раздражил тот «театр для себя», который молчаливо разыграла перед ними актриса М. Ф. Андреева. Возможно.

В Берлине Федин жил в пансионе, где-то около Курфюрстендамм. Не так далеко от нас, и мы виделись часто. Помню, звонит он по телефону и говорит, что приглашен выступить на вечере немецких пролетарских писателей (то есть писателей-коммунистов, наверное?), что ему звонил Герцфельде и очень просил приехать. Федин же мне говорит: «Роман, пожалуйста, приезжай ко мне, и мы вместе поедем». Я возражаю: «Костя, да причем же тут я? Я не пролетарский и не советский, с какой же стати я поеду, ведь это же неудобно, пойми!» Но Федин — как с ножом к горлу; «Ради Бога, приезжай, один я просто не могу. Там это будет недолго. Я скажу несколько слов, может быть, прочту что-нибудь, и мы быстро уедем». Я видел, что Федину на это собрание ехать до смерти не хочется, а без провожатого особенно. И в конце концов он меня уломал. Поехали.

Было это собрание «пролетарских» немецких писателей чрезвычайно непрезентабельно. Небольшой залишко, когда мы вошли — сидят-ждут человек двадцать — тридцать. Председательствовал Герцфельде. Он представил Федина как выдающегося писателя Советской России, наговорил ему комплиментов, указал, какие книги Федина вышли по-немецки. После него слово было предоставлено Федину. Федин приветствовал собравшихся довольно коротко и банально, сказав, что советская литература развивается, находит новые сюжеты, новую форму и т. п. Потом кто-то из присутствующих прочел какую-то вещь Федина в немецком переводе. Все было скучно до одурения. И когда, выйдя на улицу, мы остались одни, Федин с презрением сказал: «Ну, ты видел этих „пролетарских“ писателей? Это же какие-то вычески общества» (эти «вычески общества» я запомнил буквально).

Вторая поездка с Фединым была много интереснее. Федин опять позвонил как-то и говорит, что Герцфельде приглашает к нему на виллу на обед, у него будет Макс Гёльц (известный немецкий коммунистический Стенька Разин) и Эрнст Толлер, известный писатель. И опять Федин пристал, чтоб я с ним ехал. На этот раз я отказывался еще категоричнее, ибо понимал мою там неуместность, причем говорил Федину, что Герцфельде мне крайне несимпатичен и я вижу, что пользуюсь у него «полной взаимностью». Но Федин насел невероятно, говорит, что один ни за что не поедет, а не ехать ему нельзя («Малик» его издательство). Я еще яснее видел, что в характере Федина была какая-то потребность в вечной подпорке, в каком-то «провожатом». Во мне этого никак не было. Я бы на его месте поехал один. Но Федин пристал так, что наконец моя жена и мать его поддержали: «Ну согласись, Рома, ты же видишь, как ему одному не хочется». И я — contre coeur — согласился. Конечно, увидеть живьем легендарного Макса Тельца было небезынтересно. Но уж очень Герцфельде был мне «против шерсти».

Одним словом — поехали на виллу Герцфельде куда-то далеко, может быть, в Далем, не помню уж. Ну, приехали. Вошли. Толлера нет, обещал быть позднее. Но мы сразу увидели легендарного. Своей наружностью Макс Гёльц меня поразил — ничего немецкого. Цыган. Низкий, коренастый, жгучий брюнет, с тонкими чертами лица, в повадках что-то физически сильное, подлинно пролетарское. Федина Гёльц заключил сразу в товарищеские объятия (как представителя «той страны, где светит незакатное солнце трудящихся»). По сторонам Гёльца — две чрезвычайно миловидные, даже красивые девицы, типичные немки, и почему-то в каких-то белых не то туниках, не то хитонах. За обильным — едой, закусками, напитками — столом девушки сели по сторонам легендарного. Мы — напротив. Обед прошел довольно пусто, говорились какие-то банальности. Федин спрашивал, конечно, Макса Гёльца, когда же он приедет в Советскую Россию? Тот отвечал, что скоро собирается и будет счастлив побывать в стране трудящихся. Должен сказать, что Макс Гёльц, чью авантюрно-разбойничью биографию я знал так же, как все читающие газеты, мне понравился. Что-то вроде «пролетарского Котовского». В разговоре — большая непосредственность, искренность, даже какая-то детскость, если хотите. Это не какой-то там «партийный спекулянт» Герцфельде. Гёльц — человек из народа, с своими бредовыми разбойно-анархо-коммунистическими идеями, причем, по-моему, гораздо больше «анархо», чем «коммуно». Сарынь на кичку! Бунтарь. Сорвиголова. Подлинный desperado! За столом он был весел, смеялся, выпивал, позднее он действительно уехал в Советский Союз, но зачем? Да только затем, чтобы его советские чекисты утопили где-то в Волге. Они-то сразу поняли, что Макс не их поля ягода, что это бакунинский человечина, «в сладости разрушенья есть творческое наслажденье». Вот Бакунину Макс подошел бы, но не Сталину же? Для Сталина такие люди были опасны, ибо по своей натуре никакой «обработке» поддаваться не могли. Сталин его и утопил в Волге, причем в газетах было сообщено о несчастном случае с товарищем Максом Гельцем: утонул, купаясь в реке («как тонут маленькие дети»). Некрологи, конечно, были казенно-восхвалительные.