Роман Гуль - Я унес Россию. Апология русской эмиграции

Известно, что Алексей Толстой, перекрасив коня в красную масть, получил целых три сталинских премии и посмертно даже «прозвенел бронзой». Где-то, кажется, на Никитской в Москве ему стоит памятник («рукотворный»: граф Толстой комфортабельно сидит в большом кресле). Но мало кто знает, что на самом-то деле из слов «граф Алексей Толстой» истине соответствует только «Алексей». Был он и не «граф» и не «Толстой». О том, что настоящая фамилия Толстого должна быть Бострем, упоминает и Бунин в дневнике. Но только в Нью-Йорке от Марии Николаевны Толстой, хорошо знавшей семью графа Николая Толстого, я узнал о подлинном происхождении Алексея Толстого.

У графа Николая Толстого были два сына — Александр и Мстислав. В их семье гувернером был некто Бострем, с ним сошлась жена графа и забеременела. Толстой был человек благородный (а может быть, не хотел огласки, скандала) и покрыл любовный грех жены; ребенок родился формально как его сын — Толстой. Но после рождения Алексея Николаевича Толстого его «юридический» отец граф Н. Толстой порвал с женой все отношения. Порвали с ней отношения и сыновья — Александр и Мстислав. Оба они не считали Алексея — ни графом, ни Толстым. Так ребенок Алексей Толстой и вырос у матери, в Самарской губернии. Но когда граф Николай Толстой скончался, уже взрослый Алешка, как «сын», приехал получить свою часть наследства. И получил. С Мстиславом Толстым я встречался на юге Франции у своих знакомых Каминка, они были соседями по фермам недалеко от городка Монтобана.

Только после рассказа М. Н. Толстой мне стала понятна суть той «биографии» Алексея Толстого, которую он, по настоянию Ященки, дал в «Новую русскую книгу». В этой «биографии» Толстой не сказал решительно ни одного биографического слова о себе. Это были какие-то «философические рассуждения» вокруг да около (не по-толстовски бледные, никчемные). Ященко страшно ругал Толстого за нее. Но теперь мне ясно, что Ященко тоже причин «несуразной биографии» не понимал. Так она и была напечатана в «НРК» в отделе «Писатели о себе».

В литературной карьере знаменитая фамилия, разумеется, очень помогла Алексею Толстому. Если б он эту карьеру начал как Алексей Бострем, было бы много труднее. А тут сразу — знаменитое имя плюс несомненное дарование. Свою знаменитую фамилию во всех случаях жизни Толстой умел подать как надо. Даже в немецком участке.

Помню, как в «НРК» Сандро Кусиков, помирая со смеху, рассказывал о их ночном приключении. Толстой, Есенин, Кусиков и кто-то еще всю ночь пропьянствовали в ночном берлинском кабаке. Вывалились поздно на улицу и по русской привычке начали что-то орать, хохотать, хулиганить столь шумно, что к ним подошел шуцман, сделав замечание о нарушении тишины и спокойствия. Но какие там немецкие «тишина и спокойствие»!? «Славянские души — как степи!» Замечание шуцмана их только подогрело. Но шуцман оказался свирепым законником и уже гораздо строже предложил пьяным иностранцам следовать за ним в участок для составления протокола. Делать нечего. Пошли. Впереди — Толстой, большой, полный, барственно одетый.

Пришли в участок. За столом — полицейский чин. Шуцман докладывает о правонарушении. Чин молча берет какие-то бланки и макает перо в чернильницу для составления протокола. Первого, ближайшего к нему Толстого спрашивает; «Ваша фамилия?» — «Толстой». — Чин внимательно посмотрел на Толстого. — «Национальность?» — «Русский». — «Профессия?» — «Писатель». И вдруг чин откладывает перо, встает и, пораженный, любезно улыбаясь, спрашивает: «Так это вы написали роман „Война и мир“?» — «Я!» — отвечает Толстой. — «Как я рад! Как я рад! — пожимает руку Толстого оказавшийся любителем литературы полицейский. — У меня есть все ваши произведения». «Очень рад, очень рад», — отвечает Толстой. И, сделав знак шуцману, полицейский говорит: «Не надо протокола…» — А Толстому: — «Очень приятно, герр Толстой, можете идти, и ваши друзья тоже, только, пожалуйста, на улице не шумите… очень, очень рад, что я встретился с вами, герр Толстой…»

Веселая компания во главе с Толстым вывалилась из участка и на улице уж не в состоянии была сдержать хохота от артистического проведения сцены автором «Войны и мира».

Рассказ Кусикова показался Ященке чуть ли не анекдотом, и он решил «допросить» самого Толстого. «Допросил». И тот подтвердил, хохоча своим заразительным барским баритоном. Передавая мне об этом, Яшенко говорил: — «У Алешки ведь природное актерство в крови. Помню, до революции ехали мы как-то в поезде по Франции: я, он и его друг художник (к сожалению, я забыл фамилию. — Р.Г.). И вот входим в купе — в нем две англичанки и англичанин, по виду чопорные. Ну, мы сели, и вдруг Алешка обращается к своему другу-художнику „по-английски“. Конечно, не по-английски, Алешка ни одного английского слова не знает, вообще в языках швах. А тут он заговорил на каком-то внезапно ad hoc изобретенном им языке, причем фонетически это было очень похоже на английский. Художник на лету понял Алешкину игру и как ни в чем не бывало отвечает ему „на том же языке“. И вот оба они с совершенно серьезными лицами начали „оживленный разговор“ на изобретенном ими языке. Да так ловко, что англичане таращат глаза, не понимая, что это за язык? А „собеседники“ (главным образом Алешка!) продолжают игру, иногда хохоча, будто над чем-то сказанным. Я думал, рассказывал Ященко, что умру со смеха. А они так довольно долго проразговаривали, потом расхохотались и перешли на русский. У Алексея чертовы актерские способности…»

Из времен, когда Толстой в СССР уже пошел в гору, Фе-дин как-то рассказал о неприличном, но весьма характерном для Толстого хамском дурачестве. Был у Толстого прием, много народу: писатели с женами, высокие военные с женами, актеры, актрисы, вообще советский бомонд. Собрались в гостиной, но хозяин почему-то все не выходит. «Наконец, — говорит Федин, — вышел Алешка в прекрасном костюме, надушенный, выбритый, но сквозь ширинку просунут указательный палец. И так, с самым серьезным видом, подходит к дамам, целует ручки и говорит: „Василий Андреич Жуковский… Василий Андреич Жуковский“… Одних этот его палец шокировал, ничего не могли понять, „не оценили“, другие смущено засмеялись, и сам Толстой под конец разразился гомерическим хохотом на всю квартиру и вынул палец из прорванного кармана».

Рассказ Федина меня не удивил, я знал, что Толстой был способен на дикие и хамские дурачества. За этот «палец» Федин ругал Толстого: «Понимаешь, в гостиной — уважаемые дамы, актрисы, пожилые женщины, но с Алешки все как с гуся вода… Разразился хохотом и — всему конец, даже не извинился».

Помню, я спросил как-то Федина о гремевшей по всей Советской России пьесе Толстого (и П. Щеголева) «Заговор императрицы», приносившей ему дикие барыши, но неожиданно снятой. Федин рассказал: «Этот „Заговор“ я видел несколько раз. Пьеса халтурная, ерундовая, но поставлена была замечательно, и актеры были заняты изумительные. Особенно Монахов — Распутин. Ты представь, поднимается занавес, на авансцене, у себя в Петербурге — Распутин, один, растрепанный, со сна, босой, в русской рубахе — перед ним посудина с кислой капустой, и он — с похмелья — жрет эту капусту руками. Ни одного слова. Только жрет. Казалось бы, ничего особенного, а Монахов с похмелья, молча, так жрал эту капусту, что через две минуты зал разражался неистовыми аплодисментами. Монахов — гениальный актер…» — «Но почему же пьесу внезапно сняли, несмотря на такой успех?» — Федин улыбнулся: — «А сняли наверное правильно. У нас ведь наверху люди хитрые, и вот вдруг поняли, что народ-то валит на пьесу вовсе не для того, чтобы смотреть „Заговор“, а для того, чтобы увидеть живую „императрицу“. Вот и сняли». — «Ну а песни „Марш Буденного“, „Кирпичики“ — пели-пели по всей стране и вдруг — кончилось…» — «А это другая статья. И тоже для вас, эмигрантов, непонятная. И „Марш Буденного“ и „Кирпичики“ умерли потому, что уж очень все их пели, а власти наши не любят, когда нация хоть на чем-нибудь объединяется, пусть даже на песне (буквальные слова Федина. — Р.Г.)… К тому же кто-то еще пустил слух, что „Марш Буденного“ это просто аранжировка еврейской свадебной песни, что властям тоже неподходяще».