Роман Гуль - Я унес Россию. Апология русской эмиграции

Интересный факт о Рязанове рассказал Н. И. Ульянов в «НЖ» (кн. 126), в статье об историке С. Ф. Платонове, который был помощником Рязанова в Центрархиве. «Однажды пришла в Центрархив со слезами вдова расстрелянного царского министра юстиции Щегловитова. Ее нигде не принимали на работу. Просилась на службу… Платонов колебался. Как доложить большевику и еврею Рязанову просьбу вдовы создателя дела Бейлиса? К величайшему удивлению, последовало распоряжение: „Взять!“. И вдова была устроена».

Но все эти смелости и «суворовские» экстраваганции привели, конечно, к тому, что Сталин Рязанова «кончил». В 1931 году он был арестован и сослан в Самару. В бабу превратить Рязанова не удалось. И в 1938 году Сталин «шлепнул» его в каком-то ежовском подвале. Рязанову пришили «подпольные контакты с меньшевиками» («Союзное бюро меньшевиков»).

Вспоминаю, как однажды в Берлине Б. И. звонит мне по телефону очень поздно, извиняется, но дело, говорит, спешное: «В Берлин приехал Рязанов и этой ночью уезжает. Я ему говорил о вашей книге об Азефе, и он очень просит достать ее ему, хочет прочесть в дороге». И Б.И. ночью приезжал ко мне за экземпляром «Генерала Бо», который такому читателю я дал с удовольствием.

Как-то Федин рассказал мне про поэта и переводчика Валентина Стенича, славившегося среди писательской братии остроумием и необыкновенной смелостью (вроде Рязанова, но у Рязанова был большой партийный стаж, а у Стенича — ничего). «Один раз, — говорил Федин, — идем мы компанией из Госиздата. Остановились на Невском у книжного магазина, среди книг выставлен большой бюст Сталина. И вдруг, схватившись за голову, Стенич кричит: „И этот идиот с узким лбом правит нами! Правит всей Россией!“ Конечно, вмиг вокруг Стенича образовалась пустота, все шарахнулись кто куда. Но это обошлось. Только мы поняли, что со Стеничем ходить по улицам небезопасно. В другой раз Стенич отколол такую штуку. Были мы, несколько писателей-ленинградцев, приглашены в Кремль к Ольге Давыдовне Каменевой (сестра Троцкого)… Ну, пришли, собралось довольно большое общество — сам Каменев, конечно, он из себя изображал радушного хозяина, говорил жене, чтобы она подала какие-то там котлетки, все поглаживал бородку, кто-то говорил, что с этой бородкой он похож на Николая II, и правда, что-то отдаленно общее было, пожалуй. Был Радек со своим вечным остроумием, других „вождей“ не было, но писателей набилось много, времена были не особенно сытные, и поесть у Каменева котлетки было приятно. Выступали, читали стихи, какие-то отрывки… И кто-то поддразнил Стенича, вот ты, говорят, смелый, а ведь не прочтешь здесь свои стихи о Совнаркоме… Стенич вскинулся и говорит: „Конечно, прочту!“ — „Ой ли?“ — И Стенич взял и прочел свою невероятную „контру“, где была такая строфа:

Воцарилась зловещая тишина и страшная неловкость. Кстати, Стенич еврей, настоящая его фамилия Сметанич. Тишину прервал Радек, резко сказав, что стихи, во-первых, пошлые, во-вторых, черносотенные, и он советует автору о них забыть навсегда. За ним то же самое сказал и Каменев. Стенич сидел молча, и все „перешли к очередным делам“ — то есть к еде, питью и „разговорам, для которых приехали“».

От себя скажу, что Стенич, конечно, не уберегся. Острый язык и злой ум его все-таки подвели: сначала он посидел в тюрьме ОГПУ, его выпустили с «наставлением», а потом — в ежовщину — расстреляли.

С Фединым у нас были очень близкие отношения, и могу засвидетельствовать, что тогда (в 20-х годах), говоря о большевиках, он называл их — «они». А как относился к этим «они», показывает хотя бы его рассказ об одном приеме в Кремле. Были тут и цекисты, и чекисты, и военная головка, и писатели, и актеры. Федин рассказывал, как невероятно жрали и пили. И говорил, что на приеме был знаменитый по Беломорканалу палач-чекист Фирин. Известно, что многие писатели (Толстой, Шкловский, даже неврастенический Зощенко и многие другие) «воспели» эту чекистскую фараонову бессмыслицу, стоившую смерти сотням тысяч людей. Федин говорил, что ему удалось увернуться и не поехать на канал, а на приеме в Кремле он всячески старался избежать столкнуться с Фириным. И в Кремле избежал. Но когда уже возвращался в Ленинград и сидел один в купе, к нему вдруг из другого купе вошел этот самый знаменитый Фирин и сразу же повел разговор о том, как жаль, что Федин не приехал на Беломор, что он должен обязательно приехать «к ним», что ему будет там о чем написать и пр., и т. п. «Я вертелся как мог, — говорил Федин, — наотрез отказаться невозможно, ну, я обещал как-нибудь приехать, но все-таки так и увернулся от Беломорканала».

Помню еще один рассказ Федина об Алексее Толстом. Кстати, Федин очень хорошо рассказывал и представлял людей, в нем было актерство (не столь броское, как в Толстом, но было). «Приехали как-то в дом Герцена в Москве Алешка Толстой и Пашка Сухотин поздно ночью, пьяные. Толстой требует водки. Но лакей видит, что „гражданин в доску“, да и поздно, не дает. — „Как! Нет!? Позови мне сейчас же е… т… м… Герцена!“ — А Герценом в доме Герцена называется управляющий рестораном, некий „метр д'отель“, человек с ассирийской бородой. — Приходит Герцен. — „Дай водки!“ — „Не могу, час поздний…“ — „Что?! Да ты знаешь, кто я и кто ты!? Ты — хам, я тебе сейчас морду горчицей вымажу!“ — „А вы поосторожней, гражданин Толстой.“ — „Ах, так прорастак твою мать!“ — Толстой делает скандал, кроет лакеев и „метр д'отеля“ матом, называет хамами. — „Кто я и кто вы!“ — Но под конец, хоть и пьян Толстой, но почувствовал, что может выйти скверно, все же „рабоче-крестьянская“ власть. Идет на кухню. И как будто спьяну бормочет поварам и лакеям: „Ну, я вас крыл е…, теперь вы меня кройте“, — садится на плиту. — „Нет, это вам даром не пройдет, гражданин Толстой, не пройдет…“ Утром Толстой торопливо уехал в Ленинград. Лакеи поершились, поершились, грозили в суд подать, пошумели, но сверху все дело замяли…» Федину Толстой говорил: «Я за границей, Костя, везде могу жить, только не в Париже, в Париже мне обязательно набьют морду, ха-ха-ха!» — гомерический хохот Толстого.

Небезынтересны были рассказы Федина о всяких не «великосветских», а «великосоветских» придворных историях. Например, Сталин и Луначарский. «Луначарский чувствует под собой „колебание почвы“. Чувствует — надо просить прием. Просит. Сталин не принимает. Луначарский в волнении. Не принимает. Наконец — принят. Наркомпрос начинает выяснять, говорит, говорит — в ответ полное молчанье, только презрительный взгляд исподлобья. Наконец Луначарский начинает „протестовать“ и вспоминать о своих заслугах… и вдруг реплика: „Тэбя болшэ нэт!“ Прием кончен. Оказывается, в этот день уже подписан приказ о назначении на его место Бубнова».