Роман Гуль - Я унес Россию. Апология русской эмиграции

Когда мы вышли из виллы Герцфельде, к ней подкатил автомобиль с Эрнстом Толлером. Толлер выскочил из машины, бросившись к Федину, и, встретясь впервые, они заключили тоже друг друга в братские объятия. Толлер извинялся, сожалел, что не мог приехать раньше, и т. п., Федин тоже сожалел, вообще все вежливости были соблюдены. И мы тронулись в своей машине домой. Эрнст Толлер ничего для меня интересного не представлял, таких левых интеллектуалов я встречал десятки. Высокий, худой, с длинными волосами, типичный интеллигент-еврей. Красочного — ничего. Это не Макс Гёльц.

В машине мы обменивались с Фединым впечатлениями. Федин не был так жаден до людей, как я. Меня всегда интересовал и интересует каждый человек, и вовсе не для какой-то «литературы», а как некое впервые увиденное существо. И всегда желание — понять это человеко-явление для себя, а вовсе не для того, чтобы «взять в какое-то произведение». Федин же наоборот — «был он только литератор модный». Когда я заговорил о «явлении» Макса Гёльца, он поддакивал мне без интереса, а когда я сказал: «А эти девушки в каких-то белых хитонах просто очаровательны…» — он посмотрел на меня с явным соболезнованием, сказав: — «А ты понимаешь, что это за „очаровательные девушки“ в хитонах? Они же приставлены к Максу…» — «Как „приставлены“?» — «Эх, вы, эмигранты, эмигранты, нехитрый народ, ничего-то вы, Роман, в наших делах не понимаете и никогда не поймете. Я как только глянул на „этих девушек“, сразу все понял… Они же приставлены к этому Максу „органами“. И неважно, что они спят с ним, это, кстати, тоже входит в их службу, но это не главное, а главная их обязанность — прояснить Макса. Ты видишь же, он природный, настоящий разбойник, а разбойник — плохой партиец, потенциально опасен, вот девушки в хитонах его и освещают…»

Признаюсь, слова Федина меня поразили: «Костя, да ты уверен в этом?» Федин слегка засмеялся: «Больше чем уверен… У нас у всех ведь „верхнее чутье“ есть, какого у тебя и у всех вас тут нет… Я их „флюиду“ сразу почувствовал, у нас ведь тоже много таких „очаровательных девушек“, правда, не в хитонах, но хитоны дела не меняют, и эти „очаровательницы“ могут быть иногда довольно страшны».

Федин был убедителен. «Дда, — думал я, — интересный „обед“». Дня через два Федин позвонил мне, и мы встретились в какой-то большой пивной. За сосисками и пивом Федин, улыбаясь, сказал: «А знаешь, Роман, ты ведь был прав. Герцфельде на другой день устроил мне невероятный скандал. Как вы, говорит, могли привезти с собой Гуля? Это же эмигрант, белый офицер! Это совсем не наш человек, и прочее, и т. п.» — «Видишь, Костя! И Герцфельде по-своему прав, это твое тасканье меня в качестве „провожатого“ совершенно ни к чему. И в следующий раз я уж не поеду». — «Думаю, что следующего раза уже и не будет…» Но следующие разы, увы, были.

Так, помню, сидели мы с Фединым в большом ультранемецком ресторане «Ам Цоо», около Зоологического сада. Ужинали. Федин пришел первым, и как только я подошел к столу, он, улыбаясь во все лицо, говорит: «Не удивляйтесь, сэр, сюда попозже, так, через часок, придет Илья Ионов, я ему сказал, что буду здесь с тобой ужинать, но он не только не возражал, а сказал, что хочет с тобой познакомиться, он что-то твое читал. Так что вот еще один „следующий раз“. Но Ионов — мужик подходящий и нужный, он заведующий Госиздатом в Ленинграде, старый большевик, совершенно бездарный поэт, но у него слабость — любит „вращаться среди писателей“. Выпустил даже книгу своих стихов…»

(Федин назвал заглавие; не помню, не то «Красный мак», не то «Красный луч», вообще что-то красное).

Действительно, к концу ужина Илья Ионов (Илья Ионович Бернштейн) пришел. Чем он кончил — не знаю, думаю, Сталин «шлепнул» его в ежовщину. Таких старых большевиков-евреев Сталин убивал в большом количестве. Невысокий, типичный еврей, довольно приятный, мягкий в общении, ничего особо интересного в разговоре с ним не было, кроме того, что Ионов говорил, как к нему, в его первый приезд в Берлин, приходил И. В. Гессен, редактор издательства «Слово», предлагая приобрести изданные «Словом» книги.

— Эти люди не понимают, — говорил Ионов, — что если мы захотим переиздать что-нибудь заграничное, то возьмем и переиздадим, конвенции нет.

Были у меня с Фединым и другие «следующие разы». Ездил я с ним на интервью в «Берлинер тагеблят» и на встречу с Вс. Э. Мейерхольдом и Зинаидой Райх. Один Федин ездить никак не любил. Часто Федин рассказывал очень интересные вещи, Так, однажды рассказал, как Михаила Зощенко вызывали в ОГПУ, стараясь завербовать.

— Вызвали повесткой через милицию на десять утра. А Мишка человек нервический, сразу впал в волнение, но делать нечего, поехал. Принял его какой-то чин чрезвычайно любезно, угощал папиросами, потом в кабинет подали чай с бутербродами, и чин все зондировал почву, чтобы Зощенко согласился осведомлять сие учреждение о заседаниях издательства (уж не помню какого, кажется, «Советский писатель». — Р.Г.).

Конечно, все это подавалось в весьма элегантной форме, — говорил Федин, — вы же, Михаил Михайлович, наш, советский человек, мы же вам полностью доверяем и т. д.

Но, Костя, почему же вызвали Зощенко? Ведь уж более неподходящего человека трудно себе представить? Подходящий, неподходящий. А им все равно, кого вы звать. У них так получилось, что не оказалось осведомителя в этом издательстве, вот они и решили поискать. Проморили они там Мишку несколько часов за всякими разговорами на тему: но ведь вы же наш, советский человек и прочее…

Зощенко, как рассказывал Федин, вертелся и так и сяк, как карась на сковороде, и когда «чины» поняли, что тут вряд ли что-нибудь выйдет путное, с него взяли подписку о неразглашении тайны вызова и содержания разговора и отпустили. «Мишка же, — говорил Федин, — ни о каком неразглашении уж и не думал, прямо оттуда сам не свой ко мне, как сумасшедший влетел, на нем лица не было, он вообще неврастеник, а тут совершенно растерялся, что делать, почему вызвали именно его, и боялся до смерти, как бы опять не потянули».

Рассказывал Федин много об Алексее Толстом, с которым дружил, «Ну и врут тут ваши эмигрантские газеты, пишут будто Алешка как приехал, так и начал загребать миллионы. А на самом деле первые два-три года Толстые еле-еле сводили концы с концами и к нам — то Наталья Васильевна (Крандиевская), то ее сын, то сам Толстой прибегали за десятирублевкой, чтобы на базар сходить. Да и травили его всякие РАППы, ведь Маяковский орал, что в РСФСР Толстой не въедет на белом коне своего полного собрания сочинений. Но Толстой-то въехал все-таки… только потом, после свидания у Горького с хозяином. Тут Толстой и пошел в гору, а до этого его держали в черном теле, „выдерживали“».