Роман Гуль - Я унес Россию. Апология русской эмиграции

Под конец пребывания в Давосе — с начала сентября 1931 года до конца мая 1932 года — Федин совсем поправился. На последней фотографии — надпись: «Посмотри, как я потолстел!» Действительно, вид был совсем здорового человека.

После Швейцарии Федин провел некоторое время в Берлине. Это было, вероятно, в июне 1932 года. Но к концу года Федин должен был возвращаться в Ленинград, а из СССР шли самые скверные вести об ухудшении жизни во всех смыслах («хвосты за керосином», «достать селедку — проблема», «завинчивание всех гаек» и т. д.). Это Федина, естественно, беспокоило. Помню, звонит он по телефону и говорит, что наше свидание надо отложить потому, что приехал Всеволод Иванов, завтра будет у него и от Всеволода он все узнает о «положении на родине». Отложили. А дня через два я у Федина в пансионе познакомился с автором «Бронепоезда».

Всев. Иванов был совсем не чета Федину. Некрасивый по внешности, но сразу видно, что умный и по характеру сильный, твердый, с посторонними замкнутый человек. «Провожать» его куда-нибудь, как Федина, не было никакой надобности. Мы пошли втроем в ресторан. В то время я как раз выпустил в Берлине у «Петрополиса» («Парабола») книгу «Тухачевский». Но вышла она всего каких-нибудь дней десять, и я даже не успел ее дать Федину. В ресторане среди незначительного разговора Всеволод Иванов неожиданно бросает мне:

— Ну и книжечку вы написали… ничего себе…

— Какую книжку? — искренне удивился я.

— Да о Тухачевском. Да где же вы могли ее видеть, она только что тут вы шла.

— Где видел? — с какой-то не очень приятной улыбкой и не очень приятным тоном сказал Иванов.

— У двух людей в Москве. Одну — на столе у самого Михаила Николаевича, а другую у Яши Агранова (так и сказал «Яши». В числе прочих писателей Всев. Иванов бывал у этого омерзительного чекиста, имевшего отношение и к литературе).

Мне почему-то это сообщение Иванова было неприятно. У Агранова? У самого Тухачевского? С такой молниеносной быстротой? По лицу Федина я понял, что и он тут чем-то «шокирован», хотя книги моей не знает, но по тону Иванова, вероятно, понял, что с ней что-то неладно. Ни в какие расспросы Иванова я, разумеется, не пускался. И к теме о моей книге не возвращались. Среди разговора Федин предложил Иванову поехать завтра с нами к Крымову на обед, тот согласился.

А когда мы с Фединым остались одни, он сказал, что сведения, идущие из СССР и о «завинчивании гаек», и о резком ухудшении продовольственного положения, даже в Москве и Питере, — верны. Иванов ему рассказал какие-то удручающие вещи. «Ну, а Всеволод серьезный мужик и настоящий друг. Если говорит — стало быть, так».

На следующий день мы втроем были у В. П. Крымова. Его милая жена, Берта Владимировна, и на этот раз сама себя превзошла в угощении. За столом Владимир Пименович подливал гостям напитки (он любил, чтоб гости становились все разговорчивее), стал расспрашивать Иванова о положении в Советской России — верны ли такие-то слухи, верны ли такие-то сообщения, но Всев. Иванова ни водкой, ни коньяком, ни шампанским не подмочишь. Он отвечал ловко, увертливо. И из его ответов никакой «картины» составить было нельзя. Эту «неразговорчивость» умный Крымов быстро понял и перешел на безболезненные темы.

Перед отъездом Федина в Ленинград мы еще раз встретились в Берлине. Он возвращался в СССР из Шварцвальда, из Сан-Блазиена. Но эта встреча оказалась довольно «драматической». В Шварцвальд я послал ему мои последние книги «Тухачевский» и «Красные маршалы», вышедшие у «Петрополиса» («Парабола»). И от них (особенно от последней) Фе-дин «пришел в ужас». Было от чего. В предисловии к «Красным маршалам» я писал: «Может быть, не было еще исторического явления более парадоксального, чем русская революция. По существу своему крестьянская, а потому национальная, оно вскоре была втиснута Лениным в прокрустово ложе коммунистической и интернационалистской <���…> Понятно, что меры коммунистической олигархии направлены против русского крестьянства <���…> Сталин с своими заплечных дел мастерами не только обрубает ноги, он карнает народное тело со всех сторон ножницами пятилетки и коллективизации и втискивает это тело в рамку интернационального коммунизма <���…> Борьба крестьянства с авантюристически навязанным доктринерским коммунизмом идет сейчас со всей ожесточенностью…» И так далее.

При встрече первые же слова Федина были:

— Роман, как ты мог такое написать?

— Написал, Костя, потому что так чувствую.

— Но ты же теперь у нас будешь в «активных врагах народа»?

— Без сомненья. Но знаешь, Костя, после всех этих зверств коллективизации, террора — я их ненавижу так же, как ненавидел в 1917 году.

Дело твое, конечно, — мрачно и недовольно проговорил Федин, — но мы с тобой больше переписываться не можем. Ты понимаешь это? Разумеется. Думаю, что не можем.

Простились мы неплохо. Федин еще раз благодарил меня и жену за доктора Кюне. И отбыл в СССР…

С тех пор, как я «перешел в стан активных врагов народа», я считал, что с Фединым никогда не встречусь. Это оказалось неверно. Судьба свела нас еще раз. Это было в 1934 году в Париже, куда мы в сентябре 1933 года уехали с женой из Германии после моего заключенья в концлагере «Ораниенбург». Узнал я о приезде Федина в Париж от Евг. Ив. Замятина, которому Федин писал довольно нехорошие (по-моему) письма, весьма «дипломатично» уговаривая «вернуться на родину». Но Замятин был настроен резко антибольшевицки и ни на каких «червяков» не клюнул. Замятин дал мне телефон отеля Федина и час, когда ему можно звонить. Я позвонил. Разговор был как будто дружеский, но Федин все же сказал: «Ты понимаешь, Роман, что теперь нам встречаться не очень удобно». — «Вполне понимаю, что тебе неудобно, я-то готов встретиться когда хочешь». И мы все-таки встретились. Федин приехал к нам.

Он расспрашивал меня о моем сидении в гитлеровском кацете, о нашей семье, о докторе Кюне. Но разговор все-таки как-то не шел, не клеился, прежних простых дружеских отношений не было. Федин повторил об «активном враге народа». Я подтвердил. На прощанье сказал: «Ну, теперь вряд ли когда увидимся. Скажу тебе прямо, если меня вызовут в известное учреждение (это учреждение талантливый Вл. Войнович хорошо называет — „ТУДА КУДА НАДО“. — Р.Г.) и будут спрашивать о тебе, скажу, что ты продался иностранным разведкам». Я обмер и взмолился: «Костя, да ты что, в уме? Скажи, что я противник террора, коллективизации, диктатуры партии, все как есть.» Но Федин безнадежно махнул рукой, «Все вы, эмигранты, одним миром мазаны. Да ты понимаешь, что, если я скажу, что ты „идейный противник того-сего“, там этого просто не поймут, это для них слишком сложно. А надо сказать так, чтоб им было понятно: вот продался иностранным разведкам — это им вполне понятно, это на их языке». И Федин так убедительно об этом говорил, что я в свою очередь махнул рукой и сказал: «Ну, говори, что хочешь, как тебе удобней». — «Да, может, меня никто и спрашивать не будет. Это так, на всякий случай говорю. А тебя прощу, если будешь писать обо мне — выбирай самые черные краски, не стесняйся, пожалуйста, пиши, что я лакей компартии, что я сволочь, что я изнасиловал кошку… это для меня будет самое подходящее».