Роман Гуль - Я унес Россию. Апология русской эмиграции

После этой встречи мы виделись с Сейфуллиной много раз. Как-то попросила она съездить с ней в Полицайпрезидиум, ездили кое-куда и в магазины. В своих очерках о заграничной поездке Л.Н. меня даже увековечила, упомянув, что ездила в Полицайпрезидиум с «товарищем Гулем». Меня же характеризовала как «тихого и воспитанного». Ну, с «воспитанным» я согласен, но «тихости» я немного удивился. Впрочем, я, конечно, не «громок». Я не Маяковский. Она права.

Думаю, что за наши встречи Л.Н. почувствовала, что имеет дело с «порядочным человеком». Вероятно, поэтому, как-то при мне получив письмо от своего мужа, критика Валериана Правдухина, заговорила о том, как оба они беспокоятся сейчас о судьбе близкого им человека — оппозиционера Слепкова. В противоположность «аполитичности» Серапионов, которых в Берлине я узнал позднее, Сейфуллина «аполитичной» не была, она была «красного цвета», «с убежденьями». Где-то я читал, что в начале революции (с 1917 по 1919 год) Л.Н. была эсеркой. Это ей шло. На ней не было «марксистского штампа», скорее эдакая народническая горячность. Чувствовалась человечность и свободомыслие. За Слепкова волновалась именно «по-человечески». Этого Слепкова, так же как и других «бухаринцев», Сталин «шлепнул». И не только его: очередь дошла и до Валериана Правдухина, который отдал Богу душу в 1939 году в какой-то тюрьме при «невыясненных обстоятельствах». Расстреляли попросту. Сейфуллину же, вероятно, спасла ее «литературная известность».

Как иллюстрацию ее резкости и прямоты приведу воспоминание об одном разговоре. Как-то за чаем, в том же пансионе, разговорились о «путях» советской литературы. Мало зная Сейфуллину, я все же — очень мягко (ибо я «тихий и воспитанный») — хотел высказать свою мысль, что все-таки, несмотря на таланты многих, подлинной, настоящей литературы в советской литературе маловато. Сейфуллина слушала меня с недовольным, насупленным лицом, и это заставляло меня в моих формулировках быть еще мягче. Но вдруг она не выдержала и раздраженно перебила: «Так что же вы думаете, что мы не понимаем, что мы только навоз для какой-то будущей литературы? (так и сказала „навоз“. — Р. Г.) Что же вы думаете, мы этого не понимаем?» Признаюсь, я был поражен и резкостью, и определенностью ее фразы. И увидел воочию, что живущая «там» Сейфуллина ощущает это гораздо острее и, конечно, больнее, чем люди, живущие вдали.

Помню еще один интересный вечер с Сейфуллиной. К ней должен был прийти известный немецкий художник Жорж Гросс. Она по телефону попросила меня прийти переводчиком между ними. Гросса я встречал раньше. Это был исключительно талантливый, открытый, своеобразный, интереснейший человек. Не знаю, возможно, что формально он был даже членом немецкой компартии. Но был человеком вполне духовно свободным. Прославился Жорж Гросс (не только в Германии) своими знаменитыми зарисовками «прусских юнкеров». Гросс действительно был первоклассный, острый рисовальщик. Но вечер с Гроссом для Сейфуллиной, по-моему, был неприятен. Как я говорил, Сейфуллина была смелый и открытый человек, но расспросы Гросса о жизни в СССР были чересчур едки. Его интересовала политика (и практика) власти в отношении крестьянства. И он стал ей сразу же задавать совершенно беспощадные вопросы: как, мол, она относится к подавлению крестьянских восстаний, почему они происходили и какова политика власти в этом смысле сейчас? Я, как переводчик, вопросов не смягчал, а иногда и сам присоединялся к вопросам Гросса. И тут я увидел впервые, как Сейфуллина «заметалась». Она была прямой человек, и отрицать то, что в душе (я так думаю) сама не одобряла, ей было трудно. Но открыто подтверждать и соглашаться с Гроссом, с известным иностранцем, который мог передать ее слова и другим иностранцем, — было для нее тоже немыслимо. И вскоре Гросс (по-моему) понял, что Сейфуллина «в капкане», что она не может правдиво отвечать на вопросы, и тактично прекратил эту тему, перейдя на что-то незначительное. А вскоре и ушел.

Как-то я спросил Сейфуллину, что она сейчас пишет? Ответила: «Ничего. Я же ведь татарка и, как все восточные люди, ленива. По нашей поговорке: „сидеть лучше, чем ходить, лежать лучше, чем сидеть“». Через несколько лет Сейфуллиной пришлось «почти замолчать», а потом и «совсем замолчать». В 30-е годы в московских литературных кругах на нее появилась даже некая эпиграмма:

Преждевременный склероз всей так называемой «классической советской» литературы — явление давно очевидное. Она — «неперечитываема»: все эти «Цементы», «Братья», «Хлеба», «Как закалялась сталь», «Разгромы», «Русские леса», «Железные потоки» и прочее. Это же постигло и «Виринею». В своем предсказании судьбы советской литературы как «навоза» Сейфуллина была права. Лидия Николаевна Сейфуллина умерла в Москве в 1954 году, шестидесяти пяти лет от роду. В нормальное (не революционное) время, думаю, она могла стать интересным писателем.

Сейчас все же скажу еще об одной «иллюзии примирения» — о так называемом, «возвращенчестве».

Серапион Николай Никитин приехал в Берлин, как и Федин, — в 1928 году. Отметим в скобках: внешне они были друзья, Серапионы, но друг друга здорово недолюбливали. Никитин, по-моему, завидовал большему литературному успеху Федина, большей известности, большему числу изданных книг. За обедами, выпивками, ужинами с Никитиным мы быстро сошлись, перейдя на «ты». Я возил их (Федина, Никитина, Груздева) по Берлину, показывал всякие достопримечательности — от Бранденбургских ворот, картинной галереи (Кайзер Фридрих музеум). Королевского замка (Шлосс) до пролетарского ночного, похожего на громадный сарай, грязного кабака возле Алексэндерплац — «Цум гутен хаппен» («К хорошему кусочку»), где под гармошку, скрипку, две трубы и дребезжащий рояль толпой толкся, ел, выпивал всякий уличный сброд проституток, карманников, бездельников, любопытных, «изучающих нравы» (вроде нас).

Что сказать о Никитине? Был он, по-моему, несомненно талантлив. В «Литературном приложении» к «Накануне» в свое время я дал статью о его прозе, хваля. Но талантливость Никитина (как многих литераторов) была чисто техническая, он был литератор-техник: умел «делать прозу», подчас очень здорово (под Пильняка, под Замятина). Но у тех была своя тема. А у Никитина темы были чужие, напрокат, своей темы у него не было и быть не могло, ибо человек он был душевно пустоватый.

Помню, пришел я к ним в пансион (с ним приехала и его жена Ренэ) и налетел на неприятную сцену. Колька — просто в бешенстве — орал на Ренэ, что она не так выстирала его носки, что она их «испортила» и прочее. Крики его были столь неприятны, что я даже как-то «элегантно» вмешался, чтобы утихомирить: «Ну, носки и носки, купишь новые, да и чем и как можно испортить носки?» Но Никитин был эдакий «бонвиван», любил модную одежду, любил весело, хорошо пожить, вообще был за философию «легкой и изящной» жизни по Алексею Толстому, но до Толстого Никитину было, конечно, не дотянуться. Толстой мог быть хамом, но и настоящий барин в нем жил.