Роман Гуль - Я унес Россию. Апология русской эмиграции

Не знаю, вызывали ли Федина ТЕ КОМУ НАДО в ТУДА КУДА НАДО? Но я о Федине с тех пор ничего не писал. И знал, что теперь-то мы с ним никогда не встретимся. Но произошла еще одна вроде как бы «встреча». Негаданная.

Когда мы с женой после конца мировой войны, в 1945 году, вернулись в Париж из Гаскони (где больше четырех лет были сельскохозяйственными батраками), эта встреча и произошла. Обстоятельства ее таковы. В Париже у меня был близкий друг Яков Борисович Рабинович. Дружили мы с Берлина 1920 года. Я.Б. был человек не без блеска: умница, прекрасно образованный, широкой души. О нем я буду писать в «России во Франции». А тут скажу только, что Я.Б. во время войны был руководителем подпольного еврейского (он был сионист) и эмигрантско-русского движения «Сопротивления». И в 1945 году от какой-то сионистской организации поехал в Германию на Нюрнбергский процесс. Я у него был как раз накануне его отъезда. Рабинович сказал, что вернется через две недели.

И вот в самом конце декабря получаю в Париже «пневматичку», в ней Я.Б. пишет, что просит прийти к нему, ибо привез мне самый сердечный привет с Нюрнбергского процесса. И я и Олечка ничего не поняли. Вошел я к Я. Б. со словами: «От кого же привет — от Риббентропа или от Розенберга?» Я.Б. засмеялся (он смеялся очень заразительно). — «Никак нет, ни от того ни от другого, а от Константина Федина!» Я так и ахнул.

Я.Б. рассказал, что в Нюрнберге в каком-то «трибунальском ресторане» он в первый же день случайно оказался за столом рядом с Фединым и с каким-то «сопровождающим» его типом. Разговорились по-русски. Узнав, что Я.Б. из Парижа, Федин вдруг спросил: «А не знаете ли вы такого русского писателя Гуля?» Я.Б. говорит, что был поражен вопросом. — «Романа Борисовича, говорю? Да он у меня позавчера был, мы старые друзья еще по Берлину. Федин, — сказал Я.Б. — явно очень обрадовался». — «Вот как?» Но все же осторожно спросил, где я был во время войны? «И когда я сказал, что вы сидели у нацистов в концлагере (это он знал), а в войну были, конечно, за союзников, политический „лед“ был сломан. Федин стал расспрашивать о вашей матушке, я сказал, что она скончалась. Федин произнес: „замечательная была женщина“, спросил о вашем брате, я сказал, что тоже умер. На том разговор за общим столом и кончился. А потом, когда Федин, уже без соглядатая, случайно столкнулся со мной в судебном коридоре, то, остановив меня, сказал: „Передайте, пожалуйста, Роману и Ольге Андреевне мой самый сердечный привет!“ — „Вот я и передал…“ — закончил свой рассказ Яков Борисович.

И я и жена были тронуты памятью Федина.

Потом я, конечно, читал о Федине все, как он „пошел в гору“ — крутой подъем на золотую, кремлевскую гору. Когда жена меня как-то спросила: как ты думаешь, что произошло с Фединым, — я так объяснял его человеческое и писательское падение. Во-первых, Федин очень больной человек. Во-вторых, Федин от природы человек слабый, эгоцентрический, а таких тоталитаризм подламывает мгновенно и без возврата. В-третьих, Федин до мозга костей „литератор“, и „литератор“ тщеславный, он хочет удержаться во что бы то ни стало на верху пирамиды, причем, конечно, чувствует, что талант от него уходит. Уже „Братья“ были собственно халтурой и „косоглазием“. А дальше в лес — больше дров. Федин полностью перешел на халтуру соцреализма. Но тут держаться на верху пирамиды можно было, только став „литературным функционером“. Поэтому и пошло: генсек ССП, председатель ССП {18} 18 Кое-кто из недоброжелателей-остряков в ССП прозвал Федина — «чучелом орла». Остро. Верно. Никаких орлиных крыльев у Федина не было. Но сие-то для него и было к лучшему. Иначе он не сделал бы такую «широкошумную» советскую карьеру. А лучше всего о Федине сказал Корней Чуковский: «Комиссар собственной безопасности». , депутат Верховного Совета РСФСР, сталинский лауреат, свой человек со всеми Ильичевыми, Пономаревыми, ком вельможами, душившими „во славу социализма“ все живое в литературе.

И именно эти разъевшиеся, мордастые номенклатурщики-гангстеры из Дома на Старой площади давали Федину „деликатные поручения“: уговорить, например, Пастернака отказаться от Нобелевской премии, да чтоб он написал письмо Хрущеву и в „Правду“. И вельможа Федин уговаривал Пастернака так, как хотели мордастые гангстеры. Федин должен был „зарезать“ и роман Солженицына „Раковый корпус“, он его и зарезал, как хотели мордастые гангстеры. Зато жил Федин в прекрасной даче в Переделкине, обставленной александровским» гарнитуром красного дерева. А умер, перевалив за восемьдесят, в «государственном» почете и в ненависти некоторых писателей, кому была дорога свобода писателя и литературы. Вот что наделал доктор К. К. Кюне своим диагнозом.

Однажды в разговоре о Федине я сказал Олечке эту фразу — «вот что наделал диагноз Конрада Конрадовича». «И тебе не стыдно так говорить?» — ответила Олечка. Признаюсь: тут я перед женой пасовал. Если б в Берлин приехал на последнем градусе чахотки сам Сталин иль Ягода, Олечка даже бы о них поговорила с Конрадом Конрадовичем. Я это очень ценил, но сам, увы, не умел.

Лидия Сейфуллина была первым советским писателем, с которым я встретился в Берлине. Было это в 1927 году. Помню, в нашей квартире на Бельцигерштрассе зазвонил телефон. Подхожу: «Алло?» — «Это Роман Борисович?» — «Да.». — «Здесь Лидия Сейфуллина, я только что из Москвы. Простите, я к вам за справкой. Где тут можно достать третий том моих произведений?» Эти «произведения» меня как ножом резанули, ну сказала бы «моих книг», «собрания сочинений», было бы не безвкусно. Я ответил, что здесь есть большой советский книжный магазин «Международная книга» и там наверняка она найдет свои «произведения». Сейфуллина поблагодарила и добавила, что в кое чем хотела бы моей помощи и хорошо бы было встретиться; «Может быть, вы приедете как-нибудь ко мне в пансион?» Я с удовольствием согласился.

В назначенный день пришел в пансион где-то неподалеку от Курфюрстендамм, почему-то там останавливались многие советские писатели. Сейфуллина встретила меня любезно. Маленького роста, типичная татарка, только глаза большие (скорее русские), какие-то темно-зеленые. Веселая, живая, резкая, волосы подстрижены челкой. Голос приятный.

Заговорили о том, о сем. Сразу почувствовалось — Сейфуллина умница и талантливый человек. Литературно тогда она была, как говорится, «в зените славы». Вышло ее «собрание сочинений». Вещи ее переводились на иностранные языки. Особенно «гремела» — «Виринея», были известны и «Перегной» и «Правонарушители». Держалась Сейфуллина хоть и просто, но явно «знала себе цену».

Стали пить чай. В разговоре я спросил ее, где она живет? Она отвечала: «Во дворце». Надо было бы сказать: «В Доме ученых» (он был во дворце). Помню, я (вполне искренне) похвалил «Виринею», сказав, что очень хорош у нее народный русский язык. Она залилась заразительным смехом: «Ах, этот мой народный язык! Вот и вы хвалите! А знаете, какой конфуз вышел с Александром Веронским?» — «Нет». — «Ну, я расскажу, он написал обо мне хвалебный отзыв, особенно хваля мой русский народный язык. И как образцы этого народного языка привел, конечно, цитаты. А в цитатах были чудовищные, просто нелепые опечатки, которых в книге почему-то было совершенно несуразное количество, подчас просто диких! Так вот он и выписал именно их — примерами „прекрасного“ языка! Я потом его так стыдила!» Рассказывая, Сейфуллина заразительно, хорошо смеялась (от души), как смеются хорошие люди. Смеялся и я.