Роман Гуль - Я унес Россию. Апология русской эмиграции

В «Цум гутен хаппен» оркестр какофонично играл всякие шлягеры. Но вдруг заиграл «Интернационал». Толпа как гудела, так и гудела. А сидевший рядом со мной Илья Груздев сказал: «Я чуть-чуть по привычке не встал. Ведь у нас, где бы ни заиграли „Интернационал“, все должны встать и стоять, пока гимн не кончат». «Здесь можем и посидеть, слава Богу», — пробормотал Никитин.

Недолюбливая Никитина, Федин как-то рассказал о Колькиной литературной завистливости. К какому-то своему роману иль повести (не помню уж) Федин почему-то написал «предисловие», чтоб, так сказать, «предпослать его опусу». Но сам чувствовал, что предисловие не удалось, и сомневался: печатать — не печатать? Решил собрать всех Серапионов и прочесть его, прося откровенно высказаться. Все как один стали отсоветовать печатать, находя предисловие ненужным и неудачным. И только Колька горячо выступил за обязательное напечатание. «Я видел, — говорил Федин, — что Колька именно потому и убеждает меня дать предисловие, что оно явно неудачно и было бы моим литературным минусом».

У меня были интересные разговоры с Фединым, с Груздевым, с Сейфуллиной, с Тыняновым, но с Никитиным никакого серьезного разговора не помню. Все — анекдотцы, всяческое литературное остроумие, пустячки. Повторяю, Никитин был человек «без задумчивости», все — по поверхности. Таковы были и его книги — «Камни», «Полет». Помню, как в том же «Цум гутен хаппен» Илья Груздев, когда мы были в подпитии, смеясь, говорил, как Колька делает свои рассказы. Сначала пишет рассказ как рассказ, потом берет все четыре тома словаря Даля и начинает шпиговать текст всякими заковыристыми, мудреными, полупонятными народными словами и речениями. «И вот, — смеялся Груздев, — получается роскошный русский народный язык!» Думаю, что примерно так оно и было.

И там же Федин рассказал, как однажды на какой-то литературной пирушке подрались Никитин и Есенин. Из-за чего уж не помню, из-за какой-то литературной ерунды, да еще с пьяных глаз. «В драке оба упали на пол, катались по полу, как бешеные, — говорил Федин, — и Есенин укусил Кольку в руку, в бицепс, да так, что не только руку поранил, а пиджак прогрыз… вот это зубки!., крепкие!., мужицкие!..» — «Ну, а потом помирились?» — «Через какое-то время помирились… только у Кольки долго рука болела…» Никитин, улыбаясь, все это подтвердил.

Помню, я подумал: мыслимо ли было бы себе представить, скажем, Вячеслава Иванова и Гершензона дерущимися и катающимися по полу, прогрызая друг другу пиджаки? О снижении культуры (с некой странной бравадой!) писал тогда где-то Пильняк, что теперешние, мол, советские писатели — «пишут лаптем». Это как у Василия Каменского: «ядреный лапоть пошел шататься по городам!». В зарубежьи Марк Алданов в «Ульмской ночи» говорит: «советская литература элементарна до отвращения». Элементарность — это и был «лапоть».

Бездуховность, неглубокость, стремление «вылезти вперед», выпендриться и обязательно получать «самый высший полистный гонорар» — сыграли с Колькой Никитиным (и не с ним одним) зловещую шутку. В 30-х годах он раньше других Серапионов ввалился в «генеральную линию» партии и даже получил за свою соцреалистическую «Северную Аврору» сталинскую премию. А когда в 1946 году секретарь ЦК А. А. Жданов выступил «перед партийным и писательским активом» с своим «знаменитым» разгромным докладом об идеологии в искусстве, громя и «будуарную поэзию барыньки» Ахматовой, и несчастного Зощенко за его «Обезьяну», — то из беспартийных писателей в прениях (для «поддакивания» докладчику) выпустили Кольку Никитина. Он долженствовал «изобличить» своего старого друга по Серапионам Михаила Зощенко.

Об этом падении Никитина кое-что есть в литературе. В «НЖ» (кн. 129) в статье «Расправа с Зощенко» Крамова писала: «Когда же на кафедре появился Николай Никитин, зал чуть не ахнул <���…> Он стоял белый как стена и что-то мямлил <���…> Ну а как откажешься, если тебя вызвали и „предложили“ <���…> Мне даже стало его жаль <���…> Подлец, прошептал кто-то сзади».

Неверно. «Подлец» — это Эренбург, шлявшийся с чекистами по Испании в гражданскую войну, оправдывавший экивоками московские процессы. «Подлец» — это Толстой, воспевший Беломорканал и как член комиссии по расследованию убийства тысяч польских офицеров в Катыни подписавший протокол расследования, сваливший с коммунистов это чудовищное убийство на немцев. «Подлец» — это Лев Никулин, «историограф» героических мокрых чекистких дел. «Подлецов» было предостаточно. Но Колька, по-моему, не «подлец», он — несчастный брандахлыст. Любил элегантные носки, шелковые подштанники, английские штиблеты, костюмы от первоклассного портного, все это и было — верхом блаженства. За сие коммуно-гангстеры и «предложили» ему расплатиться. Лучше, чем у Крамовой, ждановское выступление Кольки описано в самиздатском сборнике «Память» (№ 2): «В прениях выступили немногие, в том числе и Николай Никитин, но из-за своего волнения неудачно: один раз перепутал имя и отчество ответственного докладчика — в зале раздался смешок, в другой раз сказал: „С этой эстрады, с которой великий Ленин провозгласил…“ — слушатели зашумели, зашикали. Никитин покраснел, запутался и, оборвав себя какой-то короткой фразой о собственном состоянии, сконфуженно сошел с трибуны…»

Помню, в Берлине были мы званы на обед в один буржуазный, богатый дом: я с Олечкой, Груздев с женой (Татьяной), Никитин с Ренэ и Федин. Обед был чудом гостеприимства и кулинарии: и напитки, и закуски — ни в сказке сказать, ни пером описать. Но гвоздем обеда была все-таки какая-то необыкновенная рыба. Колька Никитин в компании всегда был превосходен: весел, разговорчив, шутлив, находчив, остроумен. За столом все мужчины были уже на взводе — стоял веселый шум и смех. Подвыпивший Колька сидел рядом с Олечкой и то и дело повторял ей: «Ольга, ты потрясающая!» А когда подали эту сверхъестественную рыбу и мы стали ее есть, Колька, придя в полный гурманский восторг, вызвал общий смех и удовольствие, процитировав Хлестакова: «Люблю поесть! Ведь на то и живешь, чтоб срывать цветы удовольствия! Как называется эта рыба? Лабардан?.. Я доволен, я доволен: отличный лабардан-с!»

Весь обед Никитин был в ударе, был «душой общества». А когда мы из этого хлебосольного, гостеприимного дома вышли на ночной, освещенный Курфюрстендамм (эти люди жили на Курфюрстендямм), Колька в восторге орал: «О, счастливейшие черти! Как они живут! Вот это я понимаю! Да если б я так жил с этим лабарданом, да я бы никогда из Берлина никуда не уехал!» Это было, конечно, не всерьез. Ни у Кольки, ни у кого из Серапионов и мысли не было — остаться на Западе. Во-первых, все они были «вполне аполитичны» и вполне довольны своей советской нэповской жизнью. Колькин вскрик-восторг только говорил о том, как он любит «легкую и изящную» жизнь. «Ходит птичка весело / По тропинке бедствий, / Не предвидя от сего / Никаких последствий». А кто их тогда предвидел, эти бедствия и последствия? Никто. Умер Николай Николаевич Никитин в Ленинграде в 1963 году, шестидесяти восьми лет от роду. В памяти моей этот жуир Колька оставил милое воспоминание.