Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Жаль бедного Бетанкура! Он теперь молит у престола Божия за ангела Александра. Я понимаю, как письмо государя должно было усладить последние его минуты: при чистой совести все-таки будущая судьба семьи его должна была его терзать. Такие черты должны доказывать ангельское сердце нашего государя. Ну что одно лицо в сравнении с обширными обязанностями императора! Как бы я желал иметь копию с этого письма. Бетанкура многие ругали, теперь все жалеют о нем.

Граф Ростопчин показывал мне письмо Брокера. Он решительно остается у вас. Граф о нем жалеет, думая, что крутой его нрав, при всей его честности и усердии, сломит ему шею. Я тех мыслей, что Брокер – человек бесценный для теперешнего времени: он ненавидит секты, плутов и никакое лицо в мире не побережет, где дело идет о воле государя или пользе службы. Ежели не свяжут ему руки, он себя покажет. Жаль, что тяжел не на подъем, а на слова.

Константин. С.-Петербург, 22 июля 1824 года

Реман был у меня сегодня, сказывал, что старуха Кутузова [129] Княгиня Екатерина Ильинична Кутузова-Смоленская, урожд. Бибикова. Ее хотели похоронить рядом с ее мужем в Казанском соборе, но государь не позволил. очень плоха. Она на свадьбе у Мадатова обкушалась и вряд ли не последует за князем Волконским.

Константин. С.-Петербург, 25 июля 1824 года

Да, Мадатова азиатский ужин, или вечер, уходил старуху Кутузову. Она обкушалась и простудилась, а в летах это редко проходит без беды.

Я не верил с самого начала самоубийству Пушкина. Он, может быть, душу свою погубит, а тело – никогда. Я слышал, что он исключен из списков служащих, и велено жить в деревне у отца. Вот и таланты без поведения – плохое дело. Я думаю, ему лет 25, а карьеру свою кончил не весьма лестным образом. Подлинно, кто с Воронцовым не ужился, тот вряд ли с кем уживется. Тургенев был у меня, тебе кланяется и говорит, что Пушкин не исключен, а просто отставлен, и велено жить у отца в деревне.

Александр. Москва, 25 июля 1824 года

Третьего дня прибыли сюда из Костромы кадеты Смоленского корпуса, человек до восьмидесяти; но это только участок еще. Они, как ты знаешь, помещаются в Головинском дворце, где уже живет знакомый тебе директор генерал Ушаков, коего жена – одна из наших теперешних красавиц московских [знаменитая Марья Антоновна]. Говорят – жидовка, но я ничего жидовского в ней не вижу.

Вяземский получил свои полмиллиона денег за проданное имение и поскорее расплачивается со всеми, боясь такую сумму держать в доме; еще тяжелее должна быть для него мысль, что он долги сии нажил от проклятой игры. Эту дыру мудрено для него заткнуть. Поправить игрою мудрено для него: надобно бы играть наверняка, а он слишком честен и благороден для этого; а еще рисковать, чтобы последнее проиграть, – было бы сумасшествие непростительное для отца семейства. Он должен делать горькие размышления, но помочь злу уже нельзя. Имея прекрасное состояние, молодость и способности, выходит, что он расстроил и дела свои, и здоровье, и бесполезен для службы. Я люблю Вяземского, искренно, ибо в нем честные чувства и доброе, благородное сердце; но признаюсь, что часто избегаю его общества, когда он не один, а с товарищами, совсем на него не похожими.

Константин. С.-Петербург, 26 июля 1824 года

Давно я не ходил по Мойке; вчера, проезжая, видел, что новый висячий мост для пешеходцев, который против купленного почтамтом у Раевского дома, совсем почти готов. Я думаю, с будущей недели уже по нему можно будет ходить. Это весьма сближает нас с той стороною; прежде надобно было идти или на Синий, или на Поцелуев мост, а теперь от меня к князю Сергею Ивановичу минуты в две дойти можно. Во многих местах будут такие мосты, а между домом, где жила Вакареско на Фонтанке, и Летним садом ставится этакий висячий мост для карет. Этот также будет очень полезен: на него прямо будут ездить с Царицынского луга через сад. Строение против дворца, продолжение Главного штаба, идет весьма скоро. Если в этом году не совсем будет еще под крышею, то все немного останется до оной. Ты много здесь найдешь нового, а я бы в Москве еще нашел более.

Александр. Москва, 26 июля 1824 года

Вчерашняя «Весталка» имела развязку совсем неожиданную. Пьеса шла хорошо, Каталани была чрезмерно аплодирована, выговаривала очень хорошо и внятно, играла также и выразила роль свою нельзя лучше, была в голосе. Ришар и Юллен танцевали прекрасно, театр был набит битком, весь высший свет. В третьем акте за кулисами пролили спирт, горевший в жертвеннике, на фигурантку, отчего платье у нее загорелось. Заметили движение на сцене; один голос сказал довольно громко: «Гасите!» В партере кто-то встал и уходит, говоря: «Горим!» Только от того слова и движения, как бы от волшебного мановения, вдруг весь партер побежал, начались крики дам в ложах: «Вася! Параша! Карету!» Молодая Зубкова особенно вселяла во всех ужас. Муж очень хладнокровно ей говорит: «Не бойся, ты видишь, что князь Дмитрий Владимирович в своей ложе и княгиню не выводит из нее, а их ложа всех ближе к сцене». Только эта несчастная напуганная начала немилосердно визжать, повторяя: «Ах, пусти, пусти, мы сгорим! Боже мой, пусти!» Я случился в коридоре, хотел ей дать руку, но она не узнавала уже никого. Муж в отчаянии. В коридоре не было способу пройти от бегущих мужчин и дам. Шульгин и полицмейстер всех умоляют не уезжать, клянясь, что нет пожара и что пьеса даже не прервана, слышен оркестр, а все бегут на улицу. Ужасная кутерьма была; осталось нас только человек 300 до конца.

Воображаю, что так вот случилось и в сражении при Ватерлоо, и мог я вчера поразмышлять над следствиями панического страха, ибо видел, как очень важные и солидные господа бегут, расталкивая женщин, коих встречают на пути своем. Благодарение Богу, не случилось никакого досадного несчастья, ибо считаю ни за что несколько украденных шалей и браслетов. Я вышел, потому что госпожа Хитрова, урожденная Кутузова, умоляла меня не оставлять ее младшую, бывшую с ней; за самое же себя она не боялась. Однако Каталани вызывали и очень ей аплодировали. Это злоключение, по крайней мере, доставило тему для разговоров на весь вечер, о другом уж и не помышляли. Я видел после в клубе Юсупова с князем Михаилом Петровичем Голицыным, который стал, глядя на это, креститься. «Что вы это?» – «Да вот крещусь, радуясь, что вы живы; а мне сказали, что вы сгорели в театре». Юсупов ну кашлять и смеяться.

Александр. Москва, 28 июля 1824 года

Был я у Никиты [то есть у князя Никиты Григорьевича Волконского] давеча; он очень огорчен смертью отца и два дня не одевался; ожидал только сестру [Софью Григорьевну, жену князя П.М.Волконского], чтобы ехать в Нижний. Кто-то меня уверял, что она уже в Суханове, где муж готовил ей славнейший праздник-сюрприз, спектакль, фейерверк; но траур все это разрушил. Очень чистосердечно уверял, что не понимает, куда девалась княгиня Зинаида [жена Н.Г.Волконского]; последнее ее письмо из Мюнхена должно бы быть уже здесь; вверил мне по старой дружбе, что лежит здесь к ней письмо от государя, а что какой-то из людей Козицкой уверил его (мужа-то!), что жена его в Москве уже не будет совсем. Толковые люди и муж, и жена! Кроме наследства отцовского, достается ему еще имение Олениной-матери, которая была сестрой князя Григория Семеновича; но Никита в сем случае благородно поступает и отдает имение это в род Олениных, хотя оно было благоприобретенное. «250 крестьян, – сказал он, – меня не обогатят, а у бедного Оленина дети на руках». – «Браво, Никита, – сказал я ему, – узнаю в сем кровь князя Репнина [деда Волконского по матери]!»