Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Этот оборот никому не нравится и послужит многим дурным примером для народа. Союз, который должен решать вопрос о счастии нашей жизни, не устраивается с мечом в руке; надобно всеобщее согласие, благословение родителей. Какое счастье может ожидать эту юную особу в семействе Орловых, Паниных, столь пристрастных к самим себе? Вот чванились, не хотели, чтобы Новосильцев женился на моей Урусовой (ныне Пушкиной); он был влюблен страстно, родные называли Урусову: «Ну что, бедная девушка, Володя может претендовать на первые партии в России!» Вот гордость-то и наказана, вот тебе и первая партия в России!..

Константин. С.-Петербург, 16 декабря 1824 года

Имение после Уварова достается его двоюродным двум братьям или племянникам, из коих один полковник в егерском гвардейском полку. Оба очень бедные, теперь разбогатеют, ибо достанется обоим 5000 душ. Другой брат в отставке, кажется, асессором.

Александр. Москва, 17 декабря 1824 года

Одна дама, которая желает скрыть свое имя, посылает в пользу наводненных целый гардероб, коему вот реестр. Чтобы не подумали на нас, скажу тебе тайну: это фельдмаршальша и внучка ее, графиня Каменская; доставь это, куда следует, и какую-нибудь расписку, которую можно бы ей показать. Она говорит: лишь дошло бы до рук Константина Яковлевича, а там я уверена, что бедные воспользуются сими пособиями, хотя и маленькими. Похвиснев тебе живая грамота. У нас всех здесь много толков, и глупых, на ваш счет. Ваш Петербург почитают погибшим и удивляются, что двор рискует там оставаться и не переезжает сюда жить навсегда. Как будто не вся Европа подвержена тем же бедствиям от бурь! Стоит прочесть газеты.

Александр. Москва, 25 декабря 1824 года

Я обедал у князя Николая Гагарина; тут был старший Бобринский, приехавший из Петербурга (тот, что женат на Самойловой). Невесело слушать то, что он рассказывает о наводнениях. Его дом на месте, весьма дурном для воды, но и твой недалеко от Мойки. Твое письмо начинается проказами вашей Невы. Пора бы ей и ветрам уняться. Ты хотя и не трагически рассказываешь тревогу 18-го числа, но я ставлю себя на ваше место и понимаю страх не спать целую ночь. Я нахожу, что ваши наводнения хуже нашего пожара 12-го года, ибо они повторяются часто, и нет средства против них. Иные удивляются, что двор не переезжает сюда, не понимая, что это зло временное и что все приморские города Европы более или менее тому подвержены.

Александр. Москва, 29 декабря 1824 года

Душевно соболезную о бедном Фонтоне; знать, что лишишься милой сердцу особы – ужасно, ожидание хуже самого несчастья. За что его ругает Тургенев? Гуляя с ним намедни по улице, болтали мы много, и он все нападал на приятелей твоих. «Странно, – говорил он, – брат твой сама честность, а хлопочет и стоит горой за плутов». Фавста упрекал в том, что живет в доме матери Петра Великого и занимает место не по чину и не по знаниям. Я доказал Александру, что врет. Дом Горного правления куплен не для Фавста, а для правления, еще во время Соймонова, который в нем помещаться не мог или не хотел; что Фавст занимает пятую часть, а все прочее уступил бедным чиновникам, и присутствие тут же; что при выходе Соймонова был он старшим чиновником и никого не обошел, что дело свое знает, ибо 17 лет тут служит. Потом стал кричать на Карнеева, что воровал здесь, имеет множество деревень, – и тут соврал. Все жалеют о Егоре Васильевиче и вспоминают его управление, справедливое и честное; ежели купил он подмосковную, без коей извернуться нельзя бедному человеку, коли живешь в Москве, то зато и продает ее теперь для оплаты долгов. А имение Лопухина? – Какое же это имение – 80 душ, за кои дал 70 тысяч; да ты не знаешь, что он взял за женою 100 тысяч и что служит весь свой век, живет всегда скромно. Тут стал бранить Фонтона: продал Россию во время мирного трактата, это и брат твой знать должен. Фонтон был тогда пылинка незначащая. Журавлев накупил имения и проч.; всем досталось. Вот он этак врет безрассудно, а иной и подумает, что правда.

Я просил не верить клеветникам и кончил тем, что есть люди, кои говорят и трубят везде, что его, Тургенева, мало бы повесить, что он карбонар, что он князя Александра Николаевича ввел во многие большие неприятности, что бог знает за что получал 20 тысяч окладов, чего не имеют фельдмаршалы, и проч.; мало ли что врут, надобно это презирать, а не повторять как истину. «Нет, мой милый, – добавил он, – с тобой я не могу говорить откровенно. Ты представляешь собой устрашающую силу в Москве. Твой брат пользуется влиянием». – «Все это смешно. Именно мне и брату ты можешь сказать все, что думаешь, ибо это умрет между нами, а твои так называемые друзья повторяют твои слова с дополнениями и причиняют тебе подлинный вред; ты часто, что называется, врешь, без намерения худого, а это идет в огласку и тебе вредит. Брат тебе верный друг, знает твое сердце и желает тебе добра; лучше бы тебе слушать его советы, чем искать рукоплескания вздорных твоих приятелей». Как он ни вертелся, а должен был наконец замолчать. – «Вот Карамзин так друг мне». – «Ну, я бьюсь об заклад, что, верно, и Карамзин не один раз тебе советовал быть осторожнее в разговорах твоих». Тургенев одно твердит: «У меня теперь небольшое состояние, но независимое; чуть не так – уеду во Флоренцию». – «Чуть не так? Да от кого же зависит это чуть не так? От тебя же. Зачем навлекать себе неудовольствия, и не делами, а болтовством? Ты добр сам; зачем тебе марать добрых людей, не имея точных доказательств, что они дурны?» Даже и Воронцову досталось, и этот – подляшка. Я, право, боюсь, что доброго нашего Александра собьют совсем с пути. Все это сообщаю тебе для сведения твоего, хотя Александр и должен знать, что я ничего от тебя не скрываю.

Константин. С.-Петербург, 30 декабря 1824 года

Толстой вчера опять мне говорил о Закревском и спорил со мною. Хороши дает резоны: ну как же Грушеньке не дали банта! Я его просил о сем не говорить; иной подумает, пожалуй, что Арсений точно от этого бросает место. Хотя он и слаб, но никогда не поверю, чтобы мог до такой степени баловать жену. Как бы ни было, нет ему моего благословения, пока не докажет мне, что не мог остаться или по болезни, или по другим каким-нибудь причинам. Да и эти причины не скоро приму. Он столько облагодетельствован государем, что как на войне должен не щадить последней капли крови для него, так и в мирное время не слишком думать о здоровье, если оно только дозволяет ему исполнять свои обязанности. Служить всякий должен, а особливо мы с ним, до самого нельзя.

Александр. Москва, 7 января 1825 года

Вчера было открытие московского Колизея! Театр был полнехонек. Здание снаружи великолепно и внутри величаво, хотя и дурно расписано; этому можно помочь. Для театров нет иного цвета: или белый, или светло-голубой. Зачем не сделают фальшивый мрамор с золотом? Говорят, надобно 40 тысяч на это. Зачем жалеть 40 тысяч там, где положено полтора миллиона? Театр этот очень напоминает Сан Карло в Неаполе. Отовсюду видно хорошо, и довольно слышно – по сырости, еще существующей; только надобно бы устроить освещение. Ложи внутри расписаны темно-зеленым цветом; темно, и кажется, что дамы сидят как будто в пещерах: никого не разглядишь. Всем недостаткам можно помочь, но театр прекрасен и возьмет место между первыми в Европе, только слишком велик для здешней публики и должен дирекцию разорять. Это первое представление стоило 43 тысячи, выручки было только 5300, а был набит. Зрителей было, говорят, 2700 человек; я думал, более.