Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Ежели бы был другой министр, а не мартышка эта Штакельберг, в Неаполе, я бы и ему написал: не равно спросят у него, что бы было мне приятно. В 1805 году вся их иностранная коллегия так была подкуплена Францией, что я сидел ночи и переписывал для них все секретные их бумаги, что известно было королю покойному и министру Чирчелло. Пусти мои два корабля в море; или разобьет их, или воротятся в белокаменную с грузом неапольских произведений. Фавст меня уморил; говоря об этом, сказал он мне: «Да ты приписал бы в письме королю, что имеешь друга, которого любишь, как брата; смотри, коли и мне не пришлет орден, а тебе пожалует герцогство или княжество!»

Александр. Москва, 3 марта 1825 года

Давеча был я у Вяземского, долго у него сидел, много с ним болтал и несколько раз заставил его смеяться. Ему гораздо лучше; но я все той веры, что эта болезнь ужасно потрясет всю его махину. Может быть, это послужит и к пользе его, заставив его переменить образ жизни. Я нахожу, что он не столько телом, сколько духом болен. Я говорил все, что может ему быть приятно, – например, всеобщее о нем участие. «Надобно же о чем-нибудь говорить, – сказал он. – Вас встречают; известно, что мы знакомы, вот и спрашивают обо мне». – «Вовсе нет, я вижу интерес, который сыграть невозможно». – «Думаю, что я не порчу собою общества; некоторые, возможно, находят меня и любезным». – «Да вовсе нет: любезного человека любят, пока он в гостиной; а заболей он или пропади, о нем уж и не побеспокоятся. Чтобы о нем пожалеть, надобно к нему привязаться, полюбить его, а для того ему надобно обладать порядочными достоинствами», – и проч. Я называл ему всех, кои о нем вчера еще спрашивали. Ему это было приятно, и он все прибавлял вопросы: а еще кто? Он говорил: «Я уже ем, но без вкуса, хотя и различаю кислое от соленого и сладкого; я сплю, но засыпаю без удовольствия и просыпаюсь, не чувствуя себя свежее; ничто меня не утешает». Княгиня мне подтвердила, что болезнь их Машеньки его не тронула, а выздоровление не обрадовало. Он часто ей говорит: «Я не годен ни на что, ни семье своей, ни тебе, ни детям!» Он поддается унынию, которое происходит, возможно, от желчи или его болезни. Больно видеть такое положение, и нельзя не уважать его, когда говорит он княгине: «Единственное мое утешение в том, что в своей жизни я не совершил ничего низкого или бесчестного!»

Александр. Москва, 4 марта 1825 года

Графу Ростопчину очень понравился журнал петербургский французский, просил меня абонировать его на оный и дал 35 рублей. И подлинно, журнал очень хорош. Я свою статью не узнал и выхожу ворона в перьях павлина; хорошо, что не означено имя мое.

Замучили нас концертами, да и только. Впрочем, один разве только Виельгорский на все пускается. Артисты все у него на хлебах и в команде. Богат, может деньги тратить.

Александр. Москва, 28 марта 1825 года

Конечно, для Полетики очень лестно, что государь удостоил его разговора. Мало ли кого государь встречает на улице! Велико счастие удостоиться взгляда, поклона или короткого приветствия, а Американцу нашему сказаны еще и лестные слова. Ты прибавляешь, говоря о сем счастье: «Так ведь Полетика вырос с тех пор». Он так вырос, что при получении сего письма станет уж тайным советником! Я сего желаю и сему заранее радуюсь, но с той оговоркою, которую тебе высказал. Вронченко не знаю я и в глаза, а в штоффрегеновой звезде принимаю участие: он тебя лечил, или дал, по крайней мере, совет пиявок в 1817 году, когда ты болен был здесь, и кои очень тебе помогли. Я с того времени желаю ему всякого добра, не желая, однако же, нимало, чтобы это хорошее к нему расположение имело причины возрастать еще более; всего лучше не иметь дела до этих господ. Меня эта звезда Владимирская радует и потому, что служит доказательством, что Штоффреген удачно пользовал государыню императрицу. Мы здесь и не знали о болезни великой княгини Елены Павловны.

Вяземскому гораздо лучше; я, право, даже удивился, увидев его, как он скоро оправился. Стал как прежде, и даже еще лучше. Нет следов болезни, исчез этот странный взгляд. Я ему говорил о разговоре твоем с Карамзиным. Его это порадовало. Кажется, он бы не прочь служить в чужих краях, и, кажется, эта болезнь исправит многое в нем.

Александр. Москва, 8 апреля 1825 года

Ну уж Липинский! Я скрипку не люблю, но он меня с нею примирил, а может быть, и совсем поссорил, потому что не захочу никого более слушать. В его руках это как будто другой совсем инструмент. Ни одного нечистого звука и ни одной резкой ноты, что так часто случается со скрипкою; нет этого свиста. Какой смычок, какой вкус и какие трудности, исполняемые без усилия. Удивительный талант! Я Дица не очень помню, да и слыхал его уже в сумасшествии, но старики-знатоки ставят Липинского выше и Дица, и Роде. Жаль, что неуклюжая фигура и что не имеет некоторого шарлатанства, чем бы еще более дал весу своему необыкновенному таланту. Он играл для Собрания сегодня, а в субботу его концерт. Он так всех восхитил, что Виельгорский тут же продал менее нежели в полчаса 120 билетов на его концерт, а играл какие-то бездельные вариация Виота. Он ученик славного Паганини.

На этом концерте был другой феномен: Гедеонов в большой Анне. Это такую произвело суматоху, что он, пробыв очень мало времени, уехал домой. Право, стыдно Юсупову, и все его ругают, что он осмелился во зло употребить расположение государя награждать за службу. Право, сто раз приятнее быть обойденным, нежели без всякой заслуги получить такое отличие. Все о сем только и говорят теперь.

Александр. Москва, 9 апреля 1825 года

Как я поехал давеча в «Севильского цирюльника», приезжал Каннинг [министр иностранных дел Великобритании, знаменитый дипломат и оратор] и оставил с карточкою письмо твое рекомендательное, мой милый и любезнейший друг. Очень сожалею, что не было меня дома; ежели бы скоро с ним познакомился, то повез бы его в оперу. Рад я ему угождать, быть его чичероне и отплатить за ласки, оказанные тебе в Царьграде. Завтра поутру поеду к нему. Скоро же он приехал! В письме твоем № 58, полученном мною по почте, ты говоришь от 4-го, что он сегодня выезжает, а он уже и здесь. Я видал после того тестя и графа Ростопчина; оба будут звать к себе, кормить и поить Каннинга; покажем ему Оружейную, Архив, замок, заведения императрицы, Собрание, Аглийский клуб и проч.

Очень я рад, что первый возвестил графу о пожаловании чина Нарышкину. Его очень это обрадовало, особенно отзывы о нем Воронцова. «Я желаю, – говорит он, – моему Нарышкину, чтоб Воронцов надолго остался в Одессе». Пользуясь случаем, я просил графа участвовать в подписке для Козлова поэмы; он охотно согласился. Какой милый этот Воронцов! Лучше сказать, добрый, благотворительный! Не забыл и старика Варлама. Конечно, пенсия всего лучше для него. По крайней мере, без нужды и в покое проведет остаток дней своих.