Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Теперь спросишь ты: что давали? Первое, «Пролог», здесь прилагаемый, писан хорошо; прологи – сухая материя всегда были, и этот показался очень длинен. Актеры перезябли, и Филисша, делавшая Эрато, дула просто в кулачок, не церемонясь. Как приехал князь Дмитрий Владимирович [Голицын, московский генерал-губернатор], перед тем, что зачинать увертюру, поднялся ужасный шум; стали выкликать строителя: «Бове! Бове!» Он явился в ложе Кокошкина, и его заглушили рукоплесканиями, и «браво» летали по зале. В музыке не нашел я ничего особенного; хоры Алябьева были хороши. В конце «Пролога» нимфы, гении, танцовщицы составили из лавров шифр «Александр I» прекрасно; тут так стали аплодировать, что походило на крепость, которую штурмуют. Публика вызвала также Дмитриева, сочинителя пролога, и Верстовского и Алябьева. После начался балет «Золушка». После первого акта я уехал, ибо у нас дома был другой спектакль: тянули бобы, и по жребию сделались королем и королевой Андрей Ростопчин и Ольга [младшая дочь А.Я.Булгакова]; дети резвились, рядились и веселились; были Соковнины, Обресковы, приехал Корсаков и граф Федор Васильевич [Ростопчин].

Машины для первого представления и по огромности театра шли хорошо, только после первого акта балета занавес с четверть часа не хотел опускаться. Огромное здание: на сцене было, верно, более ста человек, а не видать их. После был маскарад, но я не поехал. Долго проболтали мы с графом Ростопчиным.

Александр. Москва, 9 января 1825 года

Будь покоен, мы как-нибудь да справимся; наше положение не таково, чтобы отчаиваться. Долги не такие, чтобы нельзя было выпутаться. Не все же Бог будет нас наказывать худыми годами. Поедем туда, поживем; авось не то будет. Я вижу по подмосковной, что делает личный надзор; ибо 115 душ, конечно, дают нам от восьми до десяти тысяч доходу. Мы много о сем толковали с женою и поедем толковать на месте. У нее часто случаются блестящие идеи.

Александр. Москва, 10 января 1825 года

Грустно на сердце! Был я у Вяземского поутру и теперь оттуда. Его душевное соболезнование о сыне Николеньке и на меня навело уныние; хочу рассеять себя, поболтав с тобой, мой милый и любезнейший друг. Скюдери, коего встретил я на лестнице, сказал мне: «Дитя умрет этой ночью». Ребенку жить нельзя, только страдает и мучает родителей, он весь тает, и глаза гниют; чего ждать от такого здоровья? Бедный Вяземский ходит как безумный, беспрестанно бегает вниз и приходит оттуда все печальнее. Тут Тургенев, Виельгорский, Жихарев и другие его приятели; но я долго остаться не мог и, сравнивая его положение с моим, благодарю Бога, что у Сережи не такая болезнь. Ежели к вечеру кончит ребенок жизнь, то какую ночь проведет бедный отец! Мальчик трех лет, но преумный, и я никогда не забуду ответа его Северину, который спрашивал: «Каков ты, Николенька?» – «Час от часу хуже; бог знает, чем это все кончится!» Так поразили эти слова.

Сергей Тургенев сидит дома, нездоров. Не новый ли театр его ухлопал?

Александр. Москва, 22 января 1825 года

Слышал ли ты глупую историю Зоя Павловича Зоси-мы? Его обдули, как пошлого дурака, почти силой вынудили у него признание и отправили разные эстафеты для уловления виновных. Тут главную роль играет тот самый Севинис, которого недаром ты не любишь.

Вот происшествие. Зосиме представляют рескрипт, коим государь просит его дать ему заимообразно 390 тысяч для пересылки оных тайно грекам, что это должно оставаться тайною, что, при окончании дел, Зосима получит и деньги, и звание сенатора. Надобно же быть скоту, чтобы поверить! Он в книге расписался и выдал какому-то Шварцбергу (или что-то похожее) на 390 тысяч ломбардных билетов; но там остереглись и выдачу отказали сделать иначе, как самому Зосиме. Шварцберг, испугавшись, написал Севинису, а этот в ноябре прискакал сам сюда из Петербурга, явился в ломбард и получил тот же отказ, хотя и предъявил подпись и уполномочие Зосимы. Видя это, он взял с собой кассира ломбардного и повез его к Зосиме. Получив от этого уверение изустно, что рука его, деньги также, уполномочие на выдачу также, не оставалось делать иного кассиру, как выдать 390 тысяч. Не знаю, Севинисом ли самым по делу этому Зосиме предъявлены были разные книги, как, например, Беннерова коллекция портретов, описание Москвы, на коих были надписи императрицы Марии Федоровны, якобы государыня посылала их Зосиме в дар при рескрипте, коим просит у него удивительную его жемчужину и другие драгоценности на подержание или в дар, – не знаю. Зосима отдал все, что требовали у него и что составляет деньгами и вещами до миллиона.

Некто Гамель, служащий при князе Дмитрии Владимировиче (и от коего я все это знаю), подозревая, что Зосима был обманут, сам старался узнать все от него; но тот так наблюдал секрет, что ничего не могли от него узнать, а только мог увидеть Гамель Беннерову коллекцию с надписью «Мария». Это было уже хорошее начало. Князь Дмитрий Владимирович послал к Зосиме Шульгина [тогдашнего нового московского обер-полицмейстера], но и этот не узнал ничего; потом опять ездили Гамель и Тургенев, что при князе Дмитрии Владимировиче служит, но все тщетно. Наконец, убедили Зосиму показать свои редкости княгине Зинаиде Волконской. Долго стряпали, наконец назначен вечер; я ехать не мог, ибо Сережа [один из сыновей А.Я.Булгакова, умерший младенцем] был уже болен. Туда явился и князь Дмитрий Владимирович и, бывший здесь прежде, заметил, что многого недостает. Доходит дело до жемчужины. Зосима говорит, что покажет ее в другой день. Все разъехались. Тогда князь Дмитрий Владимирович напал на Зосиму и вынудил у него почти угрозами признание, что его, как осла, обманули и обокрали. Эта скотина плакал и целовал руки у князя, прося его оставить ему рескрипты. Надобно же быть пошлому дураку! Князь тотчас отправил эстафету к графу Аракчееву, и, вероятно, молодца Севиниса уже прибрали к рукам; за немцем и еще другим отправлены также полицейские офицеры в погоню. Зосима так стыдится, что стал посмешищем целого города и попался трем мошенникам, что с того дня сильно заболел. Экий урод! Мне больно, что этот Севинис выдает себя за племянника Каподистрии.

Александр. Москва, 9 февраля 1825 года

День был бешеный. Начался блинами у Ивана Николаевича [екатерининского любимца Корсакова, имевшего дом на Тверском бульваре], потом завтрак с танцами у князя Дмитрия Владимировича, потом не мог отказать детям покатать их на горах, потом с Наташей ездили в Итальянскую оперу. Она в восхищении от «Дон Жуана». Публика была настолько наэлектризована, что заставили повторить пять кусков, что сильно затянуло спектакль. Оттуда зван я был в два места. Сперва поехал к Бобринской, жена старшего ее сына (урожденная Самойлова) очень мила, пела; а Саломирский, мой неапольский мальчишка, теперь с меня, играл на фортепианах. Стали ужинать, а я поехал к графине Чернышевой, где и пробыл до третьего часу.