Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Говорят, что Жихарев будет вице-губернатором здесь, а на место Юшка будет Четвертинский.

Александр. Москва, 10 февраля 1825 года

Вчера обедал я у Жихарева, который собрал всех Тургеневых приятелей; думали было ехать сегодня, но Вяземский склонил их обедать сегодня у него, потому отправляются завтра [137] Братья Тургеневы, Александр и Сергей, приезжали тогда в Москву по хозяйственным делам. Незадолго перед тем скончалась их мать. Третий брат, Николай Иванович, еще раньше отпущен был для выздоровления за границу. . У Жихарева было человек с двадцать, например.

На обеде были еще: Матюша Муромцев, Денис Давыдов, Тургеневы, как и следовало ожидать, Толстой-Американец, Иван Иванович Дмитриев, Вяземский, Василий Львович, который больно опускается, однако же написал стихи на отъезд Тургеневых, Виельгорский и проч. Вечером был я на маленьком концерте у Виельгорского, пробовали Фенци, виолончелиста, и Шоберлехнера. Первый играет с большой аффектацией и не очень чисто; попал он сюда в дурной час: здесь Ромберг, который его задавит, тем более, что Фенци и играет-то все ромберговы сочинения.

Александр. Москва, 11 февраля 1825 года

Алексей Михайлович Пушкин болен, сказывают, водянкою в ногах и имел видение, его испугавшее. Сам рассказывал князю Николаю Щербатову. Видел, что идет по лестнице пребольшой; дойдя до последней ступени, встречает черта. Этот берет его к себе на плечи и тащит в подземелье. Попадается Пушкину духовник его жены [138] Елены Григорьевны. Она с дочерьми была тогда в Дрездене. . «Батюшка, освободите меня от черта», – но поп вместо ответа говорит этому: «Неси его, куда тебе велено». Воображение больного настолько поразилось, что он уж и не знает, видел ли сон или было ему видение.

Александр. Москва, 21 февраля 1825 года

Вчера был я на обеде у князя Николая Григорьевича Щербатова, мужском. Много ели, еще более пили, и еще более кричали. Были тут 2 Виельгорских, 2 Волковых (Сергей и Николай Апполоновичи), 5 Давыдовых (Александр, Петр и Василий Львовичи, Денис и Лев), Вяземский, комендант, Рахманов Григорий Николаевич, Толстой-Амери-канец, Скарятин, Бобринский и проч., человек до тридцати.

Слышал я, что Вяземский очень занемог; видно, со вчерашнего обеда. Сегодня консилиум для Алексея Михайловича Пушкина. Скорее спасут тело, нежели богомерзкую его душу. Что он говорит, так это ужас! Видно, хочет умереть, как жил.

Александр. Москва, 24 февраля 1825 года

Я ездил теперь нарочно к Вяземскому, чтобы тебе сообщить, что узнаю о нем. Княгиня вышла ко мне; только что было стали говорить, как больной, узнав, что я тут, велел мне к себе войти. «Здравствуй», – сказал он. Мне казался удобный случай прибавить ложь. Я ему рассказал, что было вчера вечером у Пушкиных и какое все принимают участие в его выздоровлении. Он вздохнул. Между прочим, Аннет Акулова, большая его фаворитка, говоря со мною о нем, плакала. «Поезжайте, – говорила она, – мой милый Булгаков, к больному завтра, целуйте руки княгине, молите ее назначить консультацию, пока болезнь не стала опасной, молите самого больного, ежели его увидите». Это имело хороший успех: ужо будет консилиум. Ванная вчерашняя не сделала добра большого; вечером опять ставили пиявки, от коих сделалась ему дурнота, но он очень был доволен сим. «Чувствую силу необыкновенную, которая меня мучает, мне хотелось бы, чтобы меня ослабили», – говорит он. Я вижу все признаки нервической горячки с воспалением, а он сам опасается гнилой; спрашивает у княгини: «Ты не боишься, чтобы пристало к тебе?» И чтобы испытать ее, велел ей ночью лечь возле себя, брать ему руку. Я, зная это, как вошел к нему, взял его за руку и сказал: «Все прекрасно, у вас ни озноба, ни жару болезненного, ваша рука такова, какой и должна быть». – «Так нет жару?» – «Я не нахожу».

Взгляд его мне не нравится; есть что-то дикое, и красное пятно на правой щеке; лежит на диване в халате, часто встает, особливо ночью, и твердой ногою ходит по комнате. Вот пять суток, что он не спит. Он никого видеть не хочет, кроме Сюодери и княгини. Он потребовал под слово чести, чтобы дали ему опиум, дабы вызвать сон, ему отвечали: «Опиум для вас все равно что яд». Больной как будто боится всякого лица, кроме сих двух; этим утром виделся недолго со своими детьми, и без умиления и явного удовольствия. Минуты через две сделал знак рукой, чтобы мы ушли. Я уж был у дверей, как он сказал мне: «Напиши, пожалуй, Тургеневу, что видел меня и что не могу ему писать». Я было сел в другой комнате, с княгиней поговорить, покуда она завтракает; а он велел ей сказать: «Ежели все завтракаете, то пожалуйте с чаем к князю». Он не отпускает меня от себя ни на миг, не могу ни с кем и поговорить. Вообще больной не хуже вчерашнего; но мне кажется, что и перервать горячку не успели, а это бывает в первые дни всегда. Его положение очень меня озабочивает, ибо, по-видимому, ванны, пиявки и шпанские мухи не помогли. От чего же ожидать кризиса? Что-то скажет консультация? Княгиня имеет силу сверхъестественную и совершенно все одна за ним ходит. Никого не принимают. Я сказал больному, что получил от тебя «Онегина». – «И мне прислали», – отвечал он.

Александр. Москва, 25 февраля 1825 года

Завтра постараюсь поутру узнать о Вяземском Я был у него теперь, то есть в 9 часов вечера. Был консилиум. Доктора согласны в болезни и в лечении; порешили, что опасность еще не миновала, а работают, чтобы предупредить воспаление; кровообращение улучшилось, руки не холодны, мучает его бессонница, никого никак видеть не хочет. Увидим, что-то скажет эта ночь. Жалею, что не могу застать Скюдери, чтобы с ним переговорить. Ох, жаль мне Вяземского душевно; все имел, чтобы быть счастливым: ум, прекрасную душу, молодость, богатство, имя, – все пошло не в прок.

Александр. Москва, 1 марта 1825 года

Вот мое письмо к новому неапольскому королю. Авось-либо не забыл он еще, как я к нему ходил в Казенце, Лагонере и других городах Калабрии в сюртуке и сапогах. Он очень был ко мне милостив; во всяком случае, письмо это не может не быть ему приятно. С Медичи были мы также приятели, игрывали в квиндичи и вместе волочились. Письмо мое к нему приноровил я к его образу мыслей. Я датировал от января, дабы усмотрели в сем более усердия с моей стороны, с тем чтобы переложить вину на почту; писал письмо из Петербурга, чтобы легче было им отвечать в случае нужды: в мое время неапольский почтамт не знал еще, что есть Москва, а почтамтские ученые думали, что это городок отдаленный, в Азии лежащий. Доставь мой пакет через неапольскую миссию или как лучше заблагорассудишь, лишь бы дошло верно. Всякий недавно воцарившийся король весел и расположен к добру; а там, как узнает, какое это бремя – корона, и как пойдут заботы, то и приветствия прислушаются и не трогают. Запечатай своей парадною печатью, прочитав, что пишу. Пусть видят, что крестами меня не удивишь, а лучше бы другим гостинцем.