Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Вижу я, что все сие кончится с треском и самым постыдным для нее образом. Она никогда не говорила со мною об этих делах, а я никогда не хотел начинать беседу о предмете столь неприятном; а может статься, я и смог бы помочь ей избежать неосмотрительных шагов, на кои она пустилась. А бумаг ей не видать! Я советовал Брокеру взять их к себе в деревню: это вернее. Я знаю, например, одну весьма важную, которую мне граф показывал. Надобно тебе знать, что Павел хотел заставить предать императрицу Марию Федоровну Сенату на суд по каким-то подозрениям, конечно, пустым. Графу велено было написать указ. Он больной, в желчи, в огорчении написал пресмелое письмо государю в оправдание императрицы, говоря, что государь себя обесславит таким поступком; на том же письме Павел написал согласие свое на мнение графа, обременяя его всею ответственностью. Вот черта всем, даже, верно, самой императрице, неизвестная. Граф не любил хвастать своими благородными чувствами русскими. Как такую бумагу, русскую, историческую, отдать в католические французские руки графини?

Александр. Москва, 31 мая 1826 года

Княгиня Александра Николаевна Волконская [дочь фельдмаршала Репнина, тогда обер-гофмейстерина] пишет, что имеет нужду до меня, и просит приехать к ней в 12 часов. Надобно ехать, нельзя ослушаться; а может быть, за вздором. Ехать же в Разумовского дом не ближнее место. Она, говорят, вчера как-то упала, представляя дам императрице, и ушибла себе лицо.

Наш старичок Василий Андреевич Клеман имел удар. Мы поехали к нему с Фавстом: рот на стороне, весь багровый, опух. Еще много говорят в Москве о другом несчастном случае. В субботу застрелился молодой князь Голицын, сын князя Сергея Николаевича, племянник твоего князя Александра Николаевича. Вчера был он еще жив. По мнению Лодера, нельзя ему жить, а другие уверяют, что можно жить, но останется уродом: все лицо на стороне и сожжено; нужнейшие для пищи части горла и рта истреблены или попорчены.

Город теперь наводнен гвардии офицерами. Вчера ехал я мимо бульвара; только и видно, что дамы и офицеры. Много, я думаю, потаскают они у нас красоток. Что бы Шереметеву жениться на нашей Урусовой! Многие дамы, и среди прочих мадемуазель Риччи, вышили ковер для комнаты покойной императрицы в Суханове. Этот же самый ковер подносили они Марии Федоровне; на оном цветами вышито: «Наш ангел на небе».

Вчера графиня Риччи представлялась; на то, видно, была воля государыни, но почему имела она хвост в полтора аршина и плерезы в вершок, когда муж ее только что разве в 14-м классе записан Юсуповым в Кремлевской экспедиции? Вот что очень занимает и беспокоит барынь наших. Риччи твердит: «Императрица пожелала меня видеть, а на мне было матушкино платье». «Да этак, – сказал Обресков, – ежели меня станут представлять, я надену генеральские эполеты и красную ленту покойного моего батюшки». Эту Риччи все не любят и рады оказии ее допрашивать.

Александр. Москва, 3 июня 1826 года

Вчера был я у Виельгорского и нашел его в радости. Ты, верно, знаешь, что ему нехорошо было у императрицы, что женитьба его почиталась противозаконною, и в случае смерти его дети остались бы без бытия и имени. Покойный государь начинал сближаться, но вдруг разными проказами все дело рушилось. Это положение мучило Виельгорского, любящего жену и детей страстно. Графиня писала письмо к императрице, от коей удостоилась получить очень милостивый рескрипт, в коем изволит говорить: «Я получила ваше письмо, сочла должным представить его моему сыну императору и спешу сообщить вам, что ответ, только что полученный мною от его величества, совершенно благоприятный. Приходите ко мне завтра к трем часам», – и проч. Слава Богу, что все это кончится теперь. Я полагаю, что Михаил Павлович помог Виельгорскому в сем случае, столь для него важном. Толковали, что дело никак устроить нельзя было, разве бы Виельгорский переменил веру и пошел в католическую. Но он никогда бы на это не согласился. Уж знаю, как графиня была принята императрицею, перед коей точно виновата, ибо дежурила у нее фрейлиной, тогда как была уже давно тайно обвенчана.

Александр. Москва, 8 июня 1826 года

Графиня Ростопчина провались в Вороново, где успела наделать множество глупостей. Быть ей через два года без куска хлеба. Граф был хозяин, и при Брокеровом управлении, я знаю, на одном масле выручалось 8000 в год; скот был удивительный. Граф заводил это очень долго, равно как и пашню, а она собрала мужиков, говорила им нравоучения, согласилась сделать их оброчными, обложила их в 20 тысяч в год, продала славный лес за ничто и на 12 лет сроку, прогнала старика Шрама, человека честного и лет двенадцать служившего покойному графу. Теперь славный этот скот продается за ничто. Куролесит, да и только! Это бы ничего, пусть себя разоряет, вспомнит когда-нибудь и графа, и Брокера; но зачем шевелить прах своего благодетеля и мужа? Дело, я слышу, идет нехорошо, да и не может быть иначе. Оставим эту иезуитскую воспитанницу.

Александр. Семердино, 25 июня 1826 года

Вы свое дежурство благополучно совершили и исполнили священный долг перед покойной царицей-ангелом. Очень ты меня обрадовал вестью о возвращении милого, доброго Каподистрии. Для чего бы он ни ехал, все рад буду его видеть, ибо нет сомнения, что приедет в Москву на коронацию.

Михайло Орлов приехал с фельдъегерем, жена его еще не родила; говорят, что после родин поедут в деревню, вольно или невольно, не знаю, всякий толкует по-своему. Алексей, то есть граф Алексей Федорович, тоже в Москве.

Александр. Три Горы, 2 июля 1826 года

Я пишу тебе сии строки у Закревского. Не дают писать; входит то один, то другой, а Закревский в сад зовет. Вечер бесподобный, тихо. Этот сад точно Венеция, в сад превращенная; на одном острове есть славный монумент князю Волконскому с надписью: «Князю Петру Михайловичу Волконскому в знак моей дружбы и уважения». Ай да Закревский! Есть также монумент графу Николаю Михайловичу Каменскому [памятник своему начальнику, графу Каменскому, поставил граф Арсений Андреевич Закревский и в имении своей жены под Подольском, селе Ивановском, позже владении Бахрушиных], но я его еще не видал, не весь сад обходил.

Александр. Москва, 3 июля 1826 года

Закревский должен был выехать сегодня рано; но жена, верно, его удержит, ибо жаловалась вчера, что целый день его не видала и должна еще разлучиться с ним опять. «Завтра утром останусь для тебя нарочно подолее», – был ответ. Много мешкать ему также нельзя, имея письма к императору от государыни Марии Федоровны и Михаила Павловича. Императрица сама вызвалась и объявила Арсению, что она с императором изволит крестить новорожденную его Лидию Арсеньевну. Аграфена Федоровна бодра, как ни в чем не бывало, сидит и ходит.