Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

В этом Брокер исполнил волю покойного, который, умирая, при мне и при ней отдал ключ не ей, а Брокеру, сказав: «Сберечь мои бумаги до совершеннолетия Андрея». Как Брокеру нарушить волю покойного?

Все здесь едут в Можайск, куда отправляется завтра и императрица Мария Федоровна; к полуночи будет она уже назад. Старуха Голицына и графиня Строганова приехали вчера. Последняя, верно, отправится на поклонение телу.

Александр. Москва, 25 мая 1826 года

Все встают рано и ездят смотреть вступающие в Москву гвардейские полки; но как я этого и нагляделся, и нагляжусь еще после, то остаюсь покойно дома и верю хвалам любопытных. Не только в домах на Тверской, но и на самой улице за веревкою бывает множество дам. Вчера вступал Измайловский полк.

Фавст получил известие, что заводы Шепелева взбунтовались. Он ему советовал доставить туда поскорее денег в уплату за заработку, которая очень неисправно им производится, а Шепелев вместо того просит послать войско для усмирения бунтовщиков. Войско будет на его же хлебах: двойной убыток. Фавстов совет благоразумнее; лучше пресечь это в начале и не дать двенадцати тысячам душ взбунтоваться, тогда труднее будет прекратить. При старике Баташеве лучше все это шло. Шепелев ввел себя в большие расходы, наняв за дорогие платы англичан и других иностранных мастеров; да и сам живет и здесь, и в деревне чрезвычайно шибко: у него обедают по 30 и 40 человек всякий день, покупает все, что ни увидит. Можно прожиться один раз, но я, право, не понимаю, как проживаются те, коим на нищету падает с неба неожиданное имение на поправление дел расстроенных. Вот так-то был и наш Чижик [князь Сергей Иванович Голицын].

Александр. Москва, 26 мая 1826 года

По поводу 21 мая. Кругликов сказывал также, что у вас в этот день была большая тревога, пушки палили для возвещения рождения великой княжны Елизаветы, и палили ночью ; полиция не предупредила жителей, и все перепугались. Иной боялся наводнения, иной – нападения шведского флота, а иной – и хуже всего этого; а все кончилось, однако же, радостной вестью. Только я вру: это было не 21 мая, а 19-го: но все равно.

Плакали о бедном Карамзине, читая подробности о его кончине. Вяземский его уже не застал живого.

Ты прав: великий князь точно вместо Белева отправился вчера к вам, вдруг, хотя послезавтра крестины его новорожденной княжны.

Александр. Москва, 29 мая 1826 года

Вчера видел я у нашего Новосильцева (то есть у жены, ибо муж еще не возвращался из Волоколамска, куда поехал со своим князем) вашего Николая Петровича. Он сказывал мне, что был послан императрицею к Ивану Ивановичу Дмитриеву с визитом соболезнования. Дмитриев очень грустен, быв лет тридцать дружен с покойником [то есть Карамзиным. Надобно и мне будет заехать ужо к Дмитриеву. Новосильцев спрашивал меня, есть ли уже указ о назначении Палена. «Какого и куда?» – «Фрица, на Воронцова место, на время». – «Ко мне брат это не пишет. Стало быть, вам и новость». – «Так и я вам сообщу новость». – «Какую?» – «Станислав Потоцкий обер-церемониймейстером». – «И очень хорошо: наши господа живут все на счет двора, а этот будет в двор проживать». Сказывал также, что великий князь уехал точно по делу содержащихся. Я заметил, что до воскресенья (день, назначенный для крещения) только два дня. «Зачем же и два дня лишних просидеть невинным в крепости?» – был его ответ [150] То были роковые дни, когда новому государю (находившемуся тогда в Царском Селе) надлежало определять наказание участникам дела 14 декабря. . Много велел тебе кланяться и хвалил тебя, по обыкновению.

Заезжал я к Вяземской, которая грустна по Карамзину; давала мне мужнино письмо, возвещающее о несчастий. Она завтра собирается со всеми детьми в подмосковную; в доме начались уже разные починки, он отдан внаймы на время коронации, кажется, принцу Гогенлойскому.

Вчера, гуляя пешком, встретил я Петра Львовича Давыдова, шедшего с братом своим Николаем Николаевичем Раевским; этот состарился и совсем глух.

Как же тебя не любить? Пришло ли бы другому почт-директору в голову доставлять целому обществу письма во время их странствования? Как они будут тебе все благодарны, начиная с князя Петра Михайловича и до… Юсупова! Мне рассказывал возвратившийся Вейтбрехт о всех заботах бедного князя Петра Михайловича. В Московской губернии мосты так были неисправны, что князь лазил сам под оные осматривать, боясь, чтоб под печальной колесницей они не рушились.

О коронации, кажется, и сама императрица ничего не знает, а крещение великой княжны отложено до 13-го.

Мне подтвердили, что графиня подала в Гр. Палату. И так хочет она нарушить волю своего мужа и благодетеля, человека, 33 года ее покоившего. Воля умерших всюду и всегда была вещью священною. Она не может уничтожить завещание, сделанное по всей форме графом, когда был он еще на ногах, здоров. Она себя осрамит. Меня мучает то, что она шевелит прах покойного графа. Тут есть обстоятельства столь важные, что нельзя будет Брокеру не прибегнуть к государю. Графиня требует быть опекуншею, требует ключа от бюро, говорит, что хочет сжечь некоторые бумаги; а я был тут, как граф на смертном одре ключ отдал не ей (она была тут, однако же), а Брокеру, говоря: «Ты хозяин здесь, бумаги сбереги до совершеннолетия Андрюши», – потом, положив руку жены в Брокерову, он прибавил: «Не оставь мою жену без меня». Верно, Брокер и это так же свято бы выполнил, как все прочие желания покойного. Начало ссоры было за ключ. «Прикажите, – сказала она Брокеру два дня после смерти графа, – принести ко мне бюро мужа моего и дать мне ключ». – «Зачем?» – «Мне надобно многие бумаги сжечь». – «Я вам ключа не дам и сжечь ничего не дам. Граф бумаги свои привел в порядок задолго до кончины; он слишком был умен, чтобы не знать, что надобно сохранить и что сжечь; впрочем, вы сами слышали волю его, умирающего, я ее выполню. Он ключ отдал мне, а не вашему сиятельству». – «Он не хотел меня огорчать». – «А мне кажется, что, не оказав вам этой доверенности, он более вас огорчил».

Потом завязалась речь о религии. Графиня хотела порочить нашу веру; тут Брокер наговорил ей много жестких правд. Они расстались нехорошо, но вина не Брокера.

Графиня запретила Андрюше ходить к Брокеру, в одном доме живущему. Это не дать ли пощечину, и кому? Тому, кто именно избран мужем ее опекуном. На чем же основывалось это запрещение? Разве Брокер какой-нибудь мерзавец, разве он не сам отец семейства и самый нежный, попечительный? Разве воспитание его детей не делает ему чести? А что сделала графиня из своего сына старшего? Мерзавца, безбожника, игрока, а дочь перевела в другую веру. И Брокер все это сносил без ропота. Она перебрала у него 36 000 рублей, кои все не на Андрюшу, а на католическую кирку и аббата Мальзерба пошли; теперь взяла она вперед все доходы до октября. Там, где мог делать, что она хочет, Брокер делал; но как ему терпеть, чтобы графиня вселяла в сына презрение к религии, в коей он крещен? Она говорит: «Филарет свинья, а ваши попы пьяницы; на спасение можно надеяться только в католической религии», – и проч. Можно ли слушать такие речи равнодушно? Она теперь задрала формально. Брокер будет вынужден все выставить на свет. Она все одно говорит: «Графиня Толстая не только сама переменила религию, но даже обратила сына своего Эмануэля в католичество, и, однако ж, ни император, ни кто еще ей и слова не сказал». Я сказал об этом Нарышкиной, что это не было поводом, что могли не идти на перемену деликта, но коль скоро он указан, закон не может молчать, и особливо в такой важной материи, как религия.