Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Князь Петр Михайлович сказывал мне, что когда он ей докладывал, что после покойного государя досталось ей из его личной собственности на миллион бриллиантов разных, то она изволила сказать: «Какая же нужда мне в бриллиантах и что вы хотите, чтобы я с ними делала? Я столько потеряла с императором! Простого платья мне довольно, у меня и без того такие большие расходы».

Все теперь в больших недоумениях: все ждут узнать, когда будет коронация. Хорошо, что я Бальша избавил от убытков, не заключив контракта. Карета будет и у тебя, и у него в свое время. Желаю здоровья Жуковскому [в это время Василий Андреевич Жуковский тяжело заболел и еще до кончины Карамзина должен был уехать за границу]. Жаль, что Бог таким людям не дает здоровья многих ослов, ни к чему не способных.

Александр. Москва, 20 мая 1826 года

Фавст выходит от меня и две сообщил новости; одну передам тебе для смеху: будто Кушников поехал в Петербург занять место – Канкрина! Вторая весть гораздо вероятнее: что великий князь Михаил Павлович отправился вчера вечером в Белев, для поклонения телу. Я уверен был, что одно положение великой княгини, ожидавшей родов, могло ему мешать ранее исполнить долг сей. Императрица Мария Федоровна отправится 24-го в Можайск. Это, как и следовало ожидать, сигнал для многих сделать то же. Все наши классные и неклассные дамы едут туда же. Княгиня Татьяна Васильевна, Катерина Владимировна Апраксина и проч. и проч. Очень для нас любопытно знать о коронации; как скоро решится, извести меня, токмо для моих собственных соображений. И здесь слухи носились преждевременные, что великая княгиня разрешилась сыном Константином.

Александр. Москва, 21 мая 1826 года

Было вчера артиллерийское учение на Девичьем поле. Великий князь был всюду преследуем и сопровождаем бесчисленной толпой народа; но от этого учение было не лучше. Его высочество был оным недоволен, а музыкой столь был недоволен, что велел ей перестать играть, сказав: «Я думаю, что и качельные лучше вас играют». Он здесь изволит разъезжать в коляске, с четырьмя лошадьми в ряд; поэтому-то третьего дня разнесся слух, что он изволил отправиться в Белев. От большого Военного госпиталя он был в восхищении, повторяя несколько раз, что он никогда ничего подобного не видал нигде.

Заезжал ко мне вчера Виельгорский и сказывал, что Вяземский поскакал в Петербург со страхом, что не застанет Карамзина в живых. Рескрипт государев к сему почтенному человеку писан таким слогом, что должен бы его вылечить; да кроме того, вот награждение истинно царское, екатерининское! Все превозносят душу императора, а есть, конечно, завистники, коим это не нравится. В России всего много, но историограф один. Карамзин посвятил на этот славный, полезный труд половину своей жизни; он, может быть, от этого здоровье свое потерял. Детей у него множество; быв столько времени любим, уважаем покойным государем, он никогда не пользовался случаем что-нибудь для себя выпрашивать. Со смертью государя все, казалось, рушилось для него; вместо того Николай доказал Карамзину любовь Александра. Дай Бог только бедному исцеления! Виельгорский сказывал, что Вяземский, читая рескрипт или указ (ибо я еще не видал его), плакал, как ребенок, рыдал. Тут сказано, говорят, все, что может только воскресить умирающего Карамзина.

Александр. Москва, 22 мая 1826 года

Андрюша [Ростопчин] препоручен Брокеру и Нарышкину завещанием графа Федора Васильевича; но как удалить мать от прав ее над сыном? Поэтому-то Брокер поставлен в весьма критическое положение. Графиня все пустяки делает: сперва взяла было Изара, но Брокер шепнул ему на ухо, что он может войти в дом по лестнице, но верно вылетит вон из окна; ибо бездельник, как он, не может не только воспитывать сына графа Ростопчина, но даже быть с ним в одной комнате. Храбрый француз тотчас написал графине письмо: «Непредвиденные обстоятельства препятствуют мне взять на себя воспитание вашего сына», – и проч. Графиня очень сожалела, а делать нечего. Она тогда выписала какого-то другого, господина Ружмона, все мимо Брокера; только через месяц оказалось, что и этот не годится, его отослали. Брокер поехал в деревню; этим временем аббат Мальзерб воспользовался, чтобы втереть опять Изара в дом. Графиня говорит, что она будет его испытывать, велела ему ходить всякое утро и быть с сыном по три часа, а между тем определила ему 10 тысяч рублей жалованья и отдает ему управление своего имения. Ее дела непостижимы, она точно пойдет по миру через год. Ее заставили продать задаром лес в Воронове. Право, больно все это видеть; даже Феликс и Терзан, французы, бывшие в доме при графе покойном, и те плачут, видя гибель, в которую влекут графиню.

Этот Мальзерб – самый развращенный человек, живет публично с одной содержательницей пансиона, от коей имеет детей; но ослепление графини таково, что она ему повинуется, как невольник своему хозяину. Ежели не отдадут Андрюшу в лицей или пансион царскосельский, мать его погубит, как и старшего сына, коего она воспитала. Мне так это больно, что я редко и бываю у графини; она холодна со всеми друзьями покойного графа. Андрюша умен и все видит. «Изару не должно при мне оставаться», – сказал он мне один раз. Графиня перебрала у Брокера 36 тысяч рублей с кончины графа, и все это идет к аббату; стол дурен, на Андрюшу не издерживается почти ничего. Теперь просит она у Брокера деньги вперед до сентября, намереваясь ехать в Вороново.

Александр. Москва, 24 мая 1826 года

Были мы у Закревской, застали ее одну и долго с ней проболтали. Она изменилась к лучшему. Она уж не безрассудная безумица, как прежде, а говорит и рассуждает очень здраво. Сие мне доставило большое удовольствие. Наташа надавала ей советов насчет ее живота и проч. Завтра она едет в Три Горы. Это ближе от нас, и мы будем туда ездить с детьми, коим есть где побегать. Вот письмо к милому Арсению. Дай Бог ему сынка, чтобы только был не в дедушку, а в батюшку.

Вчера меня опечалили известием о графе Семене Романовиче, будто он вдруг очень опустился, и что Михаил Семенович, не дождавшись коронации, отправится в Англию. Дай Бог, чтобы все это неправда была. Впрочем, старику далеко за 80 лет. Надобно ожидать разлуки по естеству. Для бедного нежного сына будет это удар; но ежели примет последнее благословение и лобзание отцовское, то все это большое утешение.

Я себе много крови испортил у этой Ростопчиной. Мальчик не имеет к матери ни любви, ни страха, ни уважения. Намедни сказал он матери о мадемуазель Турнье (швейцарка, которую втер в дом аббат Мальзерб): «Это уличная оборванка, которая вас обманывает, льстит вам; я не хочу ни ее ласк, ни общества. Она достойна самое большее быть вашей прислугой, это лицемерка, у которой всегда Бог и религия на языке». Графиня только отмалчивается. Она Брокеру выговаривала, что он не допустил ее взять в бюро графском письма ее к мужу и сжечь кое-какие бумаги.