Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 1. Письма 1802–1820 гг.

Константин. С.-Петербург, 4 мая 1820 года

Первое число мая было для меня самое неприятное. Окончив письмо к тебе, я принялся за дела и открыл злоупотребление здесь, в самом почтамте; с тех пор беспрестанно вожусь, произвожу следствие и, наконец, сегодня, по решению князя, отсылаю виновного в Уголовную палату. Кто же этот виновный? Коллежский советник, экспедитор, человек, служивший прекрасно 20 лет, имеющий жену брюхатую и трех детей, старого тестя. Каково же мое положение! Никогда в жизни я так не мучился. Несчастный молодой человек от одного проступка впал в бездну, наделал долги, стал брать деньги из пакетов в экспедиции, коею сам управляет; наконец, поступили ко мне жалобы от посылателей. Я писал к почт-директору малороссийскому и не мог понять, как он мне ни на одно письмо не отвечал, возродилось во мне подозрение на экспедицию; я послал письмо к нему посторонним образом, и что же он мне отвечает с нарочным? Ни один пакет с деньгами, ни одно мое письмо до него не дошло. Денег недоставало по реестру с лишком 22 тысячи. Подозрение явное на экспедицию. Я поехал к князю, сказал ему о моих подозрениях и о мерах, кои намерен взять, чтоб открыть преступника. Возвращаюсь, допрашиваю помощника экспедиторского, который ни в чем не признается; посылаю за больным экспедитором, его привозят. Только что входит, надобно было его допросить. Скрепя сердце, говорю ему: «Я вас больного потревожил; но вы знаете, зачем я вас призвал. Это дело ваше, я имею все доказательства, следовательно, объяснения не нужны, дайте мне средства вас спасти, если можно». Он – в ноги и во всем признался. Он брал пакеты с деньгами, он останавливал мои письма и проч. Не буду тебе, любезный брат, описывать моего мучения, а долг свой должен был исполнить. Князь мне обещал просить после государя об облегчении участи несчастного. Дай Боже, чтобы его помиловали! Куда как тяжело наказывать! Бедное семейство! Скрыть преступление нельзя и не должно, хотя по человечеству и горько. Надобно, чтоб ни один чиновник не мог в подобном случае надеяться ни под каким видом на прощение, а не то беда. Экспедиторское место доверенное; как уберечься от человека, который сам хозяин и у себя крадет? Тут никакие глаза не усмотрят, и, повторяю, если не будет строгости и страха, так беда. Но только о сем и ты, мой друг, никому не говори.

Экий срам для почтамта! Он, то есть экспедитор, прошлого года с марта начал свои дела. Не могу тебе сказать, сколько я огорчен.

Александр. Москва, 4 мая 1820 года

В проезд мой в Варшаве госпожа Шимановская, дама очень любезная и большая музыкантша, подарила мне коллекцию своих музыкальных сочинений. Тут есть, между прочим, прекрасный котильон. Посылаю это Марице. Пусть займется в свободное время, ежели (чего боюсь) она не бросила совершенно музыку. Василий Львович всякий раз посылает тебе поклоны. Каким старым стал! Намедни обедали мы у него, и, против обыкновения, довольно плохо; только зато нахохотались: все его мистифицировали. Были тут: Сергей Тургенев, Солнцев, Шаликов, Алексей Михайлович Пушкин, Филимонов, Карнеев и проч. Стали говорить, что племянник его, поэт и повеса (говорят), был призван к Милорадовичу, который ему мыл голову за какие-то стихи. Пушкин весь сконфузился, но еще больше, когда я стал его уверять, что Александр Пушкин дал следующий ответ графу Милорадовичу: «Я эти стихи знаю, вашему сиятельству не солгали: они точно написаны Пушкиным, только не мною, а Василием Львовичем Пушкиным, дядею моим». Наш Василий Львович как громом убитый стал на всех поглядывать и, наконец, сказал: «Прежде всего, я очень сомневаюсь, чтобы мой племянник сказал подобную вещь, и… и, если он это сказал, граф Милорадович ему не поверил, надеюсь. Ведь меня все знают, я не либерален; меня знает и Иван Иванович Дмитриев, и Карамзин, я не пишу таких стихов…» – «А Буянов?» – воскликнул я. «Ну, что Буянов, – отвечает обвиняемый, – это дурная шутка». – «Дурная, да, – возразил Алексей Михайлович, – но не нелепая». Расскажи это Жуковскому и Тургеневу, ударив челом обоим от меня.

Сергей Тургенев к чему-то сказал: «Ну да, революция должна обойти весь земной шар». Вижу, как вытягивается лицо моего Василия Львовича; отводит он меня в сторону и говорит: «Вы слышали, любезный, что сказал ваш друг Тургенев? Что вы на это скажете?» – «Что вы хотите, чтобы я сказал? Это довольно известная присказка, и, к несчастью, я полагаю, что весьма основательная: посмотрите на Испанию!» – Вижу, что мой добрый Василий Львович совсем не удовлетворен моим ответом; но, поразмыслив немного, прибавляет с видом почти торжествующим: «Пусть так, но какой же путь надо проделать, чтобы до нас добраться! Мы далеко! Вот! Не так ли? А?» – «Это так, – отвечал я ему, – мы далеко; но ежели плыть морем, то ну как сядет революция на корабль в Кадиксе и высадится прямо в Кронштадте?» – Несмотря на всю мою серьезность и крайнюю доверчивость нашего доброго Пушкина: «Ну, любезный, – говорит он мне тоном совершенно победительным и раскатисто смеясь, глядя в то же время мне в глаза, чтобы подстеречь мою улыбку, – ну, любезный мой, революцию не складывают в ящики, как апельсины!» Я в конечном счете сам от души рассмеялся, не будучи в состоянии продолжать шутку. Я вижу отсюда, что и ты смеешься, и все те из твоего общества, кто знает нашего подагрика.

Вяземский передает мне записку от неутомимого Прадта, который только что закончил печатать брошюрку об Испании, приписываемую Фердинанду VII: «Это государь без единого солдата, без единого экю, без единой идеи». Я отвечаю Вяземскому: «А что Прадт? Священник без религии, писатель, слишком переполненный желчью и идеями, и недостаточно – деньгами».

Константин. С.-Петербург, 5 мая 1820 года

Ох, мой милый друг, какой вчера для меня был тяжелый день! Отослал несчастного виновника в Уголовную палату. Вина его или, вернее сказать, преступление ужасное, но по человечеству жаль отца семейства и человека, не совсем испорченного, а еще нового в преступлениях. Но полно о сем.

Вейтбрехтовы две картинки из карикатур я получил вчера же. Прекрасны, у меня были вечером Жуковский, двое Мишо, Ламсдорф, Фонтон, и все любовались ими.

Константин. С.-Петербург, 7 мая 1820 года

Виновник отослан в Уголовную палату, та его отослала к обер-полицмейстеру для содержания в тюрьме. Оттуда он мне писал, просил помочь ему. Что от меня зависит, я делаю и вперед буду ходатайствовать; но один государь может его участь облегчить. Я просил Горголи [Иван Саввич Горголи – петербургский обер-полицмейстер], этот велел взять его в свою комнату, и вчера писал я к князю Голицыну, при отъезде его в Царское Село, партикулярное письмо в пользу несчастного. Не знаю, поможет ли. Вот оно, прочти его и возврати мне. Семейство в прежалком положении.