Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 1. Письма 1802–1820 гг.

Константин. С.-Петербург, 11 мая 1820 года

Последняя история в почтамте заставляет меня многое переменить, дабы отнять средства и впредь делать шалости, подобные последней, которая уже подымается до 40 тыс., и, вероятно, сим не кончится. Ты легко поверишь, как все это меня мучает. Не имею минуты покоя, за всем должен сам смотреть, а прошу углядеть! Весьма неприятно. С другой стороны, не могу нахвалиться обращением со мною, как и дружбою, Жулковского. Если б к этому да хорошие чиновники, зажил бы прямо паном, а то дома, то есть в почтамте, беспрестанные неприятности, и, против своего характера, должен беспрестанно браниться и наказывать. Теперь занимаюсь новым штатом, сочиняю сперва план преобразования почтамта, а там уже, по новому назначению чиновников, и жалованье надобно определить хорошее. Неужели не дойду я, при всех моих усилиях, до того, чтобы все шло хорошо? Помощник мой – добрый человек, но плох, и быть бы ему и в последнем деле в беде, если б не почитал я его таким. Экспедиторы избалованы, а чиновники еще более. Не понимаю, как это до сих пор держалось. Между нами сказать, много неисправностей было, и что теперь открывается, то только следы оных.

Константин. С.-Петербург, 14 мая 1820 года

Ну, брат, в Царском Селе беда какая случилась! Двенадцатого числа около обеда сделался пожар, загорелась или церковь, или в комнате возле нее, только никак не могли остановить огонь, и на другой день часов в девять, как увидишь из записки Лонгинова, уже половина дворца и Лицей, церковь также, совсем сгорели. Ужасно!

Трубы поскакали из Петербурга на помощь царскосельским, и если б не ужасный ветер, то бы, конечно, тотчас уняли огонь, но ветер был страшный, внутри же во дворце все деревянное, сухое, никак нельзя было остановить, несмотря на скорую и сильную помощь. Вся часть дворца от церкви до янтарной комнаты пожрана пламенем, но сия последняя не сгорела. Сад тоже пострадал, многое потоптали, несколько деревьев от жару испорчены. Как больно! Государь полюбил это прекрасное жилище; конечно, все это исправится, но между тем лето уже нельзя так приятно провести посреди развалин или строения. Говорят, однако же, что двор оттуда не переедет. Куда переведут Лицей, еще неизвестно. У нас только и разговора, что об этом несчастий.

Вчера был я на бирже с женою. Там для меня прекрасно. Множество кораблей и движение ужасное. Привезли деревьев, птиц, апельсинов, все это выгружают, все суетятся.

Александр. Семердино, 14 мая 1820 года

О твоем несчастном преступнике письмо твое к князю Голицыну [Александру Николаевичу, главному начальнику почтового управления] меня тронуло: видно, что ты перо обмакивал в сердце твое. Как ни виноват экспедитор, ты обращаешь на него сожаление. Я уверен, что князь в оригинале покажет письмо государю, а государь воспользуется божественным правом, данным ему, – смягчать всякий приговор. То-то будет для тебя праздник! Ты выполнишь и долг начальника, и, как сам говоришь, долг человека. Вот настоящий либерализм!

Спасибо Сашке [мальчику, сыну К.Я.Булгакова]: стало быть, мне у него хорошо, ежели портрет мой висит у его постели; я надеюсь, что он тут и останется. У нас была старуха-графиня Скавронская в Неаполе. Лазаронцы ее называли матерью из Московии (сын ее был там министром). Она была очень капризна и непостоянна в дружбе: вдруг полюбит, спишет с тебя портрет, поставит в спальную, а там в уборную, гостиную, залу и, наконец, на чердак, по мере, что любовь проходит; но мы с Сашкой будем всегда как два любовника.

Константин. С.-Петербург, 15 мая 1820 года

Воронцов не верное еще, что поедет в Москву, хотя ему и очень хочется, а ты уже его, наверное, ждешь. Как скоро он возвратится из Финляндии [где было большое имение его сестры, леди Екатерины Семеновны Пемброк], это решится, и я тебя уведомлю. Он тебя очень любит, а я его за то вдвое. О дилижансе будем хлопотать. Он взял с собою проект, чтоб там хорошенько на досуге обдумать. Мне очень хочется успеть в сем подлинно полезном предприятии. Во что ни станет, а будут с одобрением вспоминать о моем почт-директорстве. Все, что только полезно, буду стараться ввести. Нессельроде писал к министрам в чужие края, чтоб они старались получить и прислали все почтовые положения для меня. Прусское и французское я уже получил. Можно будет извлечь из них и приспособить к нашим почтам, что хорошее.

Через час начинается концерт Боргондио. Хоть на минуту хочется сбегать. Что за глупая идея – дать концерт утром; вечером я все свободнее. Это, верно, Тюфякин причиною. С ним довольно неприятная была история. Он выписал шведскую труппу (что за идея!), которая должна была несколько дать представлений, и уже назначил день им играть, сделал с ними контракт, но забыл спросить дозволения у государя. Милорадович, узнав о сем, доложил. Принялись за Тюфякина, он принужден был заплатить актерам, только чтоб скорее уехали, уничтожить контракт и извиниться тем, что это только еще предположение; а чего! – уже и день был назначен. Впредь будет осторожнее.

Александр. Семердино, 15 мая 1820 года

По благодарности, отданной в приказе, вижу, что государь был доволен парадом; эдакого зрелища в Москве, а особливо в Семердине, не увидишь.

Итак, Татищев не едет в Испанию. Желаю очень, чтобы ему дано было другое назначение, а там уже ничему пособить нельзя: бомба лопнула. Жаль бедного короля, который лично обожает нашего государя. Не надобно обманываться мнимым энтузиазмом, оказываемым ему народом, или, лучше сказать, бунтовщиками. Несчастный Людовик XVI никогда не слыхал столько восклицаний, как в тот день, как народ его… или, что то же, надел на него трехцветную кокарду. Вот что пишу я и Вяземскому, который все твердит: «Надеюсь на испанцев, надеюсь, что они не обагрят кровью столь хорошего начала». Будьте покойны, ваше сиятельство, найдутся и там Мараты и Робеспьеры! Такой мгновенный переход к демократизму неестествен, особливо в народе, коего спесь слыла всегда пословицей. Я вижу по газетам, что многие провинции противятся конституции, что народ нигде ни во что не мешается и что все делается несколькими людьми дерзкими, голыми, но умными. При сей испанской оказии прошу кланяться Дмитрию Павловичу и Юлии Александровне и напомнить ей, как мы ездили с Шредером и с нею смеяться Потье и как она один раз скупила у Жиру все игрушки. Что это за Черная речка? Это не Калабское Lago Nero, где мы в доме господина Ультра дон Паоло Галотти узнали, что Робер Дамас изволил ретироваться.

Я очень благодарен Рушковскому за доставление мне французских газет. С тех пор, что я был у этих шутов, газеты еще сделались для меня любопытнее. А уж подлинно шуты! Тебе, я чаю, недосуг подробно читать прения в камере. Я очень смеялся спорам, бывшим в заседании 27 апреля. Дело шло о налоге на сахар. Наконец, министр финансов входит на кафедру и говорит: «Надобны налоги на другие продукты. Каким другим налогом заменить налог на сахар? Какой из них самый сладкий?» Каков балагур государственный! Все рассмеялись, а министр как будто ста миллионами умножил государственные доходы. Признайся, что наш министр Гурьев степеннее. Сие было бы достойно самое большее Александра Львовича. Ежели увидишь Каталаншу или Боргондио, кланяйся обеим от меня, также и мужу первой, бесподобному дураку Валабрегу.