Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 1. Письма 1802–1820 гг.

Александр. Москва, 20 июня 1810 года

Мы утешаемся очень твоими милыми письмами. Наташа, князь и все очень велели тебя расцеловать за то, что ты княгиню [Хованскую] покойную вспомнил в Киеве и велел спеть панихиду.

Дело идет здесь своим порядком и очень хорошо до сих пор. Видя участие, Гудовичем в нас принимаемое, уездный суд свой приговор о взятии в казенное ведомство имения отменил. Теперь поверку делает нашим документам, потом потребует у Анны Петровны, на чем основывает свое право, то есть на каком акте, деянии или словах покойного; ибо хотя завещание и полной силы не имеет, но уничтожить его не можно. Вследствие приговора уездного суда наш частный пристав у нее был, показывал завещание и требовал, чтобы она или опровергнула, или засвидетельствовала письменно, что это рука батюшкина. Она все откладывала со дня на день, наконец дала отзыв, в коем пускается на глупые рассуждения, а главного не говорит; и так пристав ей бумагу ее возвратил, яко вздорную, и дал ей день сроку, чтобы отвечать, его ли рука или нет; ежели завтра не скажет, то силою ее принудят к тому. На эту угрозу начала она себя бить по голове, ругать полицию, особливо Волкова, говоря, что он ей все эти хлопоты наводит. Стало, шаг сей довольно решающее значение имеет, что она так долго колеблется; она знает, что не может отрицать батюшкиной руки, но боится подтвердить документ такой силы. Майор полиции, человек чувствительный, добрый и лояльный, поделился со мною о всех сих разговорах с нею; он был у нее три раза и говорил с нею энергично, и так, что ей сделалось плохо; у нее были ужасные конвульсии. Майор меня уверяет, что у нее поврежден рассудок и что она беспрестанно мелет вздор.

Я получил наконец ответ от канцлера; он мне пишет с чрезмерною вежливостью и говорит: «Примите мои сожаления, что не могу подтвердить мое расположение к вам предоставлением места в департаменте коммерческой палаты, ибо мне предстоит отказаться от этого департамента; в любом другом случае мне будет приятно дать вам свидетельства моего желания быть вам полезным». Я сожалею о сем месте – с одной стороны, но с другой стороны – вижу, что никто не может заменить меня здесь. Я очень нужен здесь для дела нашего. Я узнал, что департамент коммерции уничтожен, что будет только экспедиция и что начальником ее будет Гурьев (это министр финансов). Я совсем не жалею о потере сего места; были бы хлопоты, а особливо издержки.

Александр. Москва, 21 июня 1810 года

Подробности твоего путешествия весьма интересны. Я рад, что ты увидишь край этот, довольно малоизвестный, и узнаешь походную жизнь; я ее вел пять месяцев в Калабрии, и она мне самому очень была по сердцу, хотя войска неаполитанские, несмотря на ревность Дамаса, совсем противную играли роль вашим. Здесь только и разговора, что о Молдавии: все взоры устремлены на вас; думают, что, как и ты говоришь, если граф Каменский побьет визиря и выгонит его из Шумлы, то Стамбул сдастся, и мир будет подписан на барабане. Что меня удивляет, – это то, что твой начальник имеет здесь только поклонников, но не завистников; все отдают ему справедливость; это значит, что все мы здесь истые русские люди. Я был в соборе на молебне по случаю взятия Силистрии и Базарджика. Никогда не забуду того впечатления, какое произвела на меня бывшая там графиня Каменская; все взоры были устремлены на нее как бы с благодарностью за таких ее сыновей. Как сердцу ее должно было быть весело слышать молебствие за победы, одержанные сыновьями ее! Фельдмаршал к ней подошел и поздравил, а потом все прочие. Это было чудное зрелище.

Константин. Лагерь близ Шумлы, 22 июня 1810 года

Снова курьер, и снова случай написать тебе, мой милый и любезный брат. Ничего решающего не произошло между нами и турками. Им начинает недоставать провизии и даже воды, потому что эти дураки, трудясь над своими ретрашементами, разрушили многие трубы, по которым собиралась вода в их хранилища. К нам переходят всякий день обитатели города, кои его оставляют, боясь голода, и, по их сообщениям, почти во всем согласным, по крайней мере в главном, лошадей кормят виноградными листьями, янычары одни получают свои порции, а население премного страдает; дерутся за кусок хлеба, и вынуждены рассказывать им сказки, чтобы их усмирить. Граф Каменский старается перерезать им все пути; Константинопольская дорога уже нами занята, а им остаются одни тропинки, по которым не могут они передвигать свои телеги. Мы ожидаем нашу осадную артиллерию, и тогда уж не знаю, право, что турки будут делать. Неприятно получать бомбы в турецкий город, где полно женщин и детей и где дома совсем не могут служить убежищем. Вероятно, мы останемся еще несколько времени здесь, может быть даже принудим их подписать с нами мир, ежели великий визирь сможет взять сие на себя. Он не решится сделать вылазку, ибо уверен, что его побьют. Ежели он решит убежать в Балканы, жители Шумлы, вероятно, помешают ему их оставить, или же он будет вынужден оставить нам все пушки, и потом невероятно, чтобы граф позволил им осуществить такой план.

Одним словом, благодарение Богу, все идет хорошо. Вчера взяли Джуму и тем самым отрезали им еще одну большую дорогу. Всякий день мы делаем какие-нибудь успехи, всякий день турки теряют какой-нибудь ресурс. Они не решаются более и носа показывать из ретрашементов, ежели их оттуда не выгоняют. Они не могут уже выпасать свой скот, ибо наши казаки беспрестанно у них что-нибудь похищают, и как только они выходят с войсками для защиты своих фуражиров, их атакуют, и они убегают сами или прогоняемы нашими ядрами, к коим испытывают решительную антипатию. Вот наш бюллетень. Он для тебя и друзей наших; но мне не хотелось бы, чтобы он носился по городу, ибо ты знаешь, что я не люблю играть роль Одоевского.

Я был наконец у Воронцова и Бальмена, кои удалены от нас почти на пять верст. Я хорошенько вымок на обратном пути, именно эти-то беспрестанные дожди, кои идут уже несколько дней, и мешают мне навещать их так часто, как я сего желаю. Все были у Воронцова, как я пришел; все были весьма рады меня видеть, но Бальмен особенно, он захватил меня и увел в свою палатку, где продержал долго, говоря о своей доброй Маше и все расспрашивая меня. Он ее очень любит и только и мечтает о конце войны, чтобы вернуться к ней. Он чувствует себя хорошо – сильно отличился, и это все, что я могу о нем сказать. Его брат, коего я также видел, едет сегодня в Яссы. Надеюсь, что м-ль Мари увидит по тому, как тороплюсь я сообщить тебе известия о Бальмене, какой я хороший комиссионер.

Что до меня, милый мой друг, мне здесь очень хорошо – настолько, насколько это возможно вдали от тебя. Завтра будет месяц, как я покинул Москву. Время идет очень быстро; что ж, оно вновь приведет меня к тебе и, может быть, мы тогда не будем более несчастливы. Я люблю надеяться, и не всегда же мне надеяться напрасно. Я еще не получил известий от тебя, меня это не тревожит, но я очень нетерпелив знать, что вы поделываете и что делают с вами. Я тебе писал несколько дней тому назад с курьером. Я адресовал письмо моему Тургеневу; может быть, это мое письмо будет тебе доставлено Милашевичем, и ежели ты еще в Москве, скажешь мне, которое из двух придет скорее. Хочешь ли знать, что я делаю? Я здоров, играю всякий вечер в бостон с Родофиникиным [67] Родофиникин был нашим консулом в Сербии, а позднее, в течение долгого времени, управлял в Петербурге Азиатским департаментом Министерства иностранных дел. , который обходился со мной очень дружески, с Фонтоном, с коим я подружился после Тенедоса, и с Блудовым, которым я с каждым днем не нарадуюсь. Это превосходный мальчик. Я все лучше его узнаю. Я живу с ним, это избавляет меня от необходимости покупать палатку. Ба! Вот так пушка, надобно ее видеть.