Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 1. Письма 1802–1820 гг.

Константин. В лагере при Рущуке,

2 августа 1810 года

Меня все зовут в Вену, но теперь не то у меня в голове. Меня уговаривают проситься после мира секретарем посольства в Царьград, и я не прочь от этого. Как ты думаешь?

Константин. В лагере при Рущуке,

6 августа 1810 года

Время проходит как в удовольствиях, так и в грусти, проходит и уносит все с собою; это моя философия и мое утешение, когда мне очень грустно. Я был бы неправ, если б жаловался на мое здесь положение. Прекрасный климат и письма из Москвы; нужно ли чего-нибудь тому, кто не хочет жить в Слободе [69] То есть в Москве, в Немецкой слободе, в родительском доме у Салтыкова моста. Старший брат Александр и его молодая жена жили еще там. ? Могу к этому прибавить занятия, кои доставляет мне теперешнее мое место, интерес, выказываемый ко мне всеми лицами в главной квартире, и дружбу нескольких весьма почтенных особ – таких, как старый Фонтон, с коим я познакомился на море. Его племянник – превосходный мальчик, которого я очень люблю и который ругает меня всякий раз, как видит меня печальным. Он красиво поет, и я, как могу, ему подпеваю, а когда мне нечего делать, мы идем гулять в красивые места с нашими трубками. Он поет мне мелодии, кои я слышал от тебя, а в конце мы умолкаем оба: он думает о Константинополе, а я о вас, мои милые друзья.

Константин – Наталье Васильевне Булгаковой

6 августа 1810 года

Я подымаюсь очень рано утром. Иной раз в пять часов я уже на ногах. Раннее вставание идет мне на пользу; я усаживаюсь под большими вишнями, где устроили скамью. У меня перед глазами два города – Рущук и Джургево, разделенные Дунаем. Все это наводит меня на размышления. Осажденный нами город, Дунай, притекающий к нам от венского Пратера, где оставляет он прекраснейший в мире променад и веселящихся людей, чтобы прибыть к нам и увидеть печальную картину войны!

Я возвращаюсь к себе, принимаюсь за свою работу с аккуратностью, к коей приучила меня моя миссия в Вене; после перечитываю ваши письма (что делаю ежедневно); наступают 9 часов и смотр. Я без ума от марша, который играют уже два дня, – «О, мой освободитель» – не знаю ничего красивейшего. Постараюсь раздобыть его себе, чтобы вам выслать. После смотра или прежде него, ежели граф меня вызовет, я оканчиваю мою работу с ним и, ежели у меня не появляется новой, иду к кому-нибудь из этих господ; среди них есть рассудительные, веселые, сумасброды, чудаки, и я выбираю себе на утро общество сообразно своему настроению и расположению. Наступает час обеда, это 11 часов или, самое позднее, полдень. Когда я не приглашен в другое место, то иду обедать к графу, общества там хватает: всегда не менее сорока – пятидесяти человек за столом. Я ем много, по своему обыкновению, досадую на обилие мух, слушаю музыку и часто ту, которую люблю. По окончании обеда возвращаюсь к себе, сон борется с мухами, я накрываюсь наволочкою и в конце концов засыпаю. Фонтон является меня будить, мы вместе болтаем, жара чрезвычайная, мы идем играть в бостон, не имея возможности других занятий, а после вечерняя пушка возвещает нам о том, что солнце село. Мы бредем к знаменитым вишневым садам, где пребывает обыкновенно граф, а вокруг него вся главная квартира. Вскоре после того он идет ужинать, а наша прогулка только начинается, ибо ужинаю я обычно у Фонтонов и гораздо позднее.

Александр. Горбово, 6 августа 1810 года

Сожалею очень о болезни Воронцова; поберегите его! Как мне тебе пересказать, что происходило в сердце моем, когда читал я, что ты говоришь о князе Александре Борисовиче, безо всякого внушения тебя Каменскому рекомендовавшем; я читаю это тогда, как едва известили меня о кончине сего ангельского человека. Я чрезмерно огорчен, и дорога меня рассеять не могла; желаю не быть первым, тебе эту потерю объявляющим. Вам известна парижская катастрофа. Шварценберг дает Наполеону бал, загорается дом, все бегут, князя сшибают на лестнице с ног, у него сгорают волосы, брови, правая рука. Приносят замертво домой, ограбленного, все бриллиантовые знаки сняты, и князь умер несколько дней после. Какая потеря! Воображаю, как тебя это огорчит!

Константин. В лагере пред Рущуком,

10 августа 1810 года

Уже два дня у нас здесь дамы, так что мы начинаем бриться, носить мундир вместо сюртука и прихорашиваться. Дамы – это графиня Ланжерон, которая была известна несколько лет тому назад своей красотой и которая еще может славиться своею любезностью, и еще г-жа Мантефель, едущая на родину полька, очень любезная и еще довольно красивая. У этих дам мы и проводим вечера, и это по крайней мере убивает время. Впрочем, я неправ, что жалуюсь на время, оно бежит очень быстро, ибо у меня всегда полно дел. Я очень доволен моим местом, оно доставляет мне занятия, и работа очень приятна, натурально с графом; меня это с ним совершенно сблизило, и я люблю его день ото дня все больше.

Блудов уехал с большим сожалением, но его дела того потребовали, и потом у него довольно несчастливый характер: он беспрестанно пребывает в беспокойстве, в волнении, которое убьет его однажды. Вообрази себе, как можно быть с таким характером на войне.

Мы по-прежнему блокируем Рущук. По всему, что говорят перебежчики, голод начинает давать о себе знать самым жестоким образом; бедняки умирают с голоду, а богачи едят сухари. Вот покамест и все новости.

Несколько дней тому назад я присутствовал при встрече двух братьев, которые любят друг друга и не виделись в течение многих лет. Это братья Мишо, превосходные офицеры.

У нас обедают порою и в 10 часов. Теперь, когда всего только 6 часов, г-жа Мантефель уже прошла мимо моей палатки, идя навестить своего мужа в нескольких верстах отсюда. Теперь у нас здесь есть мост через Дунай, и в результате мы ни в чем не нуждаемся; мы превосходно питаемся, и потом какие фрукты! Наш лагерь стоит среди виноградников. Виноград начинает созревать, и вчера я уже съел целую тарелку. А среди виноградников растут другие деревья: абрикосовые, персиковые, ореховые, вишни, сливы и проч. Всякий день я ем свежие орехи. То-то бы к вам послал!

Александр. Горбово, 20 августа 1810 года

Тургенев тебе уже, должно быть, сообщил о будущем браке нашего доброго Уварова с графиней Разумовской, сестрой княгини Репниной. Ей дают на 100 тысяч бриллиантов, на 100 тысяч приданого и 6000 душ. Это неплохо и восстановит дела сих славных мальчиков [то есть Сергея и Федора Семеновичей Уваровых]. Не думаю, чтобы Сергей женился по любви, ни даже по склонности: ибо никогда он нам не говорил о сей юной особе, я уверен, что он захотел собою пожертвовать ради матери и брата. Впрочем, сказывают, что она очень славная девушка.

Уваров напечатал элегию «Имение поэта» и поднес ее невесте своей.