Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 1. Письма 1802–1820 гг.

Константин. В лагере пред Никополем,

19 октября 1810 года

Сегодня ездил я с графом смотреть Никополь. Какое местоположение! Город премерзкий, расположен на четырех горах, на самом берегу Дуная. Много видел я женщин, но закрытых, а только видны прекрасные глаза; иные будто не нарочно открываются, – что за личики! Уж мы лазили, лазили по горам, так что я смертельно устал.

Воронцов был послан с отрядом в Ловчу и взял это турецкое укрепление, сделал пленных после маленького дела, которое там имел. Между тем сегодняшний курьер привез ему за Систов 3-го Владимира, а Сан-Приесту – 1-ю Анну. Какие лихие офицеры!

Скажу тебе, мой друг, под секретом, что граф представил меня ко 2-й Анне за Рущукскую капитуляцию и прописал в депеше, что я был с ним в Батинском сражении. Не говори об этом, ибо еще крест не получен. Курьер отсюда поехал, кажется, 7-го числа сего месяца; может быть, ты прежде меня узнаешь, когда я его получу. Граф ко мне чрезвычайно милостив и даже отлично со мною обходится. Я его несколько раз просил о милостях для других, и он всегда делал, и самым обходительным образом. Кажется, он доволен моею работою, которую приношу я ему всегда прямо к подписи, и по сие время не переменял он ни одной бумаги, а иногда отдавал мне бумаги, кои совсем до моей части не касаются. Одним словом, я чрезвычайно доволен своим положением; дай Бог, чтобы он всегда ко мне столь же был милостив. Он со мною обходится с большою доверенностью и никогда не будет иметь причины раскаиваться; ведь я был в школе у Разумовского. Подчиненные меня любят и, между нами сказать, очень рады, что Блудов уехал.

Сегодня паши, то есть двое трехбунжучных и один двухбунчужный, были с визитом у графа.

Константин – Фаесту Петровичу Макеровскому

В лагере пред Никополем, 19 октября 1810 года

Уж я дожидался, дожидался писем от милого, бесценного моего друга, но, видно, терпением ничего не возьмешь

с ним; дай-ка его поругаю. Шельма, срамец, мерзкий человек, не стыдно ли тебе совсем меня забыть? Неужели, ленивец, не найдешь ты минуты написать ко мне хоть строчку? Это, брат, не по-приятельски – что ты глаза-то вытаращил? Кричи «виноват!», а не то тотчас на палочный караул! Ну уж так и быть, еще раз тебя прощу, только в последний.

Я не хотел пропустить верного случая, не написав к моему милому другу, которого все люблю, несмотря на его молчание. Я, брат, слава Богу, здоров, несмотря на беспокойную лагерную жизнь. Ну, брат, был я в сражении; право, хорошо, особенно как оттуда вернешься. Я своим положением очень доволен. Граф ко мне милостив, и все окружающие обходятся со мной дружно.

Экономические мои дела также идут изрядно. Я нашел почти способ жить одними столовыми деньгами, несмотря на дороговизну. Я уже получил предписание об одном курсе или прибавочных к жалованью; это делает, кажется, 1300 рублей, которые коль скоро приму, то пришлю к брату.

Александр. Москва, 25 октября 1810 года

Я сделался настоящим крючком. Целые утра провожу я в уездном суде; третьего дня сам был в Сенате, коему представил мое опровержение нелепостям, кои кузина выставила ему в своей записке. Обер-прокурор Столыпин меня очень хорошо принял, и я много с ним говорил. Анна Петровна осмелилась сказать Сенату, будто государь отринул нашу просьбу, утвердив мнение шести голосов. Я рад, что она тронула эту деликатную и ей вредную струну, и сказал, что большинство столь знаменитое голосов означает справедливость нашего дела, что, впрочем, шесть голосов нимало не опровергают прав наших в ее пользу: государь, утвердив мнение шести голосов, полагавших дать делу законное течение, дал только новый опыт своего отеческого беспристрастия, изъявив волю свою, дабы тяжбы между его верноподданными для всех без изъятия производились в установленных для судопроизводства местах, и проч. Это будет загвоздка для Анны Петровны. Уездный суд в большом недоумении с тех пор, как известно о том, что в Совете происходило; по сю пору ничего не постановил еще. Пусть тянет, а ежели Бог поможет мне успеть совершить введение во владение, то тогда тянись тяжба хоть 10 лет!

Третьего дня получил я письмо от Татищева; нельзя быть добрее его. Едва назначили его в главные начальники внешней торговли и управляющим всеми таможнями, как тотчас за меня хватился и предлагает мне что у него есть лучшего. Как моя мысль остаться в Москве, я ему и написал соответственно; не располагая местом в Москве, он предлагает устроить мне назначение через Гурьева начальником казенного имущества в Москве; при сем 4000 рублей жалованья, помимо двух процентов с экспорта, и еще другие доходы. Очень я хочу, чтобы это устроилось; все мои желания были бы исполнены. Тургенев меня мучает, чтобы я в том же звании ехал в Казань, где доход больше и место выгоднее; но я говорю, что лучше 4000 здесь, нежели 20 000 там. Надеюсь, что с сим местом не сделается того же, что с местом канцлера, коего все постепенно оставляют. Гриша перешел к Гурьеву и будет у Татищева, а Сережа – к будущему своему тестю. Добрый Тургенев, как он нам также служит! Этот плут имеет около 6000 рублей доходов, он начальник канцелярии Голицына. Блудов здесь. Очень его благодарил за ласки, тебе оказанные. Ну и оригинал! Вот он снова желает воротиться в армию; яснее ясного, что у Румянцева он сего добьется.

Константин. В Рущуке, 1 ноября 1810 года

Теперь и герой Батинский Бальмен у вас. Он вам расскажет, какое славное было дело. Верно, что вас порадовали наши победы. Воронцов славно заключил кампанию взятием Ловчи, Плевны и Сельвы. Он было забрался к Софии. Граф чрезвычайно им доволен; он мне говорил о нем как о человеке, который далеко пойдет. Он в этом деле выказал генеральские качества, спокойствие, решимость и проницательность. С чего ты взял, что я подписал капитуляцию Рущука? Милый мой, для сего надобно быть генералом; я же ее только составлял, равно как и Никопольскую, что уже немало. Вот мы наконец и в городе, и пишу я тебе в комнате; правда, вместо стекол окна бумагою заклеены, но нам уже кажется, что мы во дворце, – после стольких месяцев жизни в палатках. Я поселился в гареме; у меня комната убрана по-турецки, с одним диваном вкруг стен и тысячью шкапов. Мишо живет со мною (Бальмен тебе расскажет, какой это превосходный мальчик); посреди устроено нечто вроде салона, в который выходят с четырех сторон четыре комнаты; одна – моя, другая – Фонтона-старика, третья – канцелярии, четвертая – для людей. Вообрази, что во всех турецких домах ты не найдешь двух комнат анфиладою. Город сильно поврежден нашими снарядами и ядрами.

Константин. Бухарест, 13 ноября 1810 года

Я тебе давно не писал, милый друг. При конце кампании всегда хлопот много, к тому же мы были на пути сюда, а я беспрестанно занят. Наконец попали мы на квартиры. Бухарест показался мне Веною, а моя квартира – нашим московским домом. Ну, брат, посмотрел бы ты, какие мне почеты от всех бородачей: провожают до кареты, кормят на убой, а визитами своими замучили. Что за люди! Все зависит от того, какое место ты занимаешь. Видят, что граф отменно ласково со мною обходится, и все у ног; чуть не так, тебе никто и не поклонится. Они меня боятся; знают, что я для них гроза и теперь занимаюсь планом, который много отымет у них способы красть, а казне прибыли будет, может быть, до миллиона. Я уже говорил об этом графу, и он велел мне написать мой проект, который ему понравился. Прошу, брат, много не шутить: я здесь род канцлера. Граф ежедневно более и более имеет ко мне доверенность и так со мною обходится, что не оставляет мне ничего желать. Я его склонил давать всякую неделю балы, и он мне препоручил устраивать реестры приглашений. Одним словом, чрезвычайно доволен я своим местом; дай Боже всегда так приятно служить. Я это тебе говорю, зная, что тебя обрадует; но это для тебя одного. Квартиру мне приготовили преславную. В целом доме живу один, и канцелярия со мною. Здесь у нас клуб; третьего дня был уже бал; женщины есть очень хорошенькие, того и смотри, что заведу волокитства.