Ирина Уварова - Даниэль и все все все

Мой дом – моя крепость, только двери его крепости никогда не закрывались, но все-таки башня, надежная башня, из нее мир виден в правильном ракурсе, из нее видно только то, что ему интересно.

Мой дом – моя крепостная стена, отгородившая от пошлости и скуки.

Мой дом – крепостные ворота, открытые настежь. И шли-шли-шли к нему люди, на огонек, набивались в комнату, где он царил: кого казнил, кого миловал, порой и несправедливо, да что поделаешь – хозяин-барин!

Еще там была антресоль, прославленная не меньше, чем ночлежка Гиляровского. Антресоль Новацкого – приют бездомных и командированных, брошенных мужей и счастливых любовников. Был когда-то журнал «Гостиница для путешествующих в прекрасном» – так бы и назвать ту антресоль.

Я же еще застала Вику, маму Новацкого, легкую мышь, родившую эту гору плоти и интеллекта. Большая была та гора, мясистая и плотная. Мышь-Вика когда-то в Строгановском поучилась, остались от нее листочки, орнаменты-ландыши, наследство изящное, застенчивое и воздушное, только Новацкому очень даже пригодившееся. Про отца ничего не знаю, только известно было – это он поселился в доме, возведенном архитектором с именем не московским и загадочным Нирнзея, будто звенело чисто отмытое зеркальное стекло. Ох не для этих жильцов он строил!

После революции дом был отдан старым большевикам, собственно, большевики и назначили его себе на случай постарения. Впрочем, если у старых большевиков водились собственные домовые, они наследство великого архитектора берегли, можно сказать, свято. Чистоту соблюдали, за лифтами строго смотрели, оберегая бархатные диваны. На зеркалах никто худого слова не писал, а латунные ручки неземной красоты почему-то дожили до перестройки.

Но Серебряный век, изгнанный со двора, как породистый пес, оказался живучим и для своей реинкарнации приглядел, конечно, комнату Новацкого-сына. Осколки разбитого вдребезги прятались по задворкам и в конце концов приходили к порогу его комнаты. Вдруг появлялась ниоткуда медная сахарница, может быть, из купеческого быта Брюсова. Вдруг возникало во всю стену зеркало – говорили, в него Книппер-Чехова смотрелась, примеряя итальянскую шляпу.

Вот только любоваться всем этим оставалось Новацкому недолго. Слепота надвигалась неумолимо.

Мы с ним затеяли журнал «Кукарт», тема – кукла в культуре. Он был редактор отдела фотографий, и куча снимков лежала перед ним. Он в них закапывал лицо, шуршал, дышал ими, трогал большими щеками. Вынырнув, заявлял: значит так, эти три никуда не годятся, одна вот эта пойдет в печать.

Если кто заставал его за этим занятием, едва не вслух вопил – да он же слеп, как крот слеп!!!

А у него, думаю, третий глаз открылся: он же и сам – сам! – еще фотографировал! В зеркало. Леша Калмыков, верный ученик, только аппарат пристраивал, а дальше он сам, кажется, на ощупь. Впрочем, не знаю. Но фотографии были, и превосходные. В зеркальной полутьме обозначался семейный портрет в интерьере, он и Любка. Из обморочного сумрака выходили два обнаженных тела, с возрастным разрывом лет в двадцать, она – костлявая и сексапильная фотомодель, он стар, грузен, тяжел. Но все-таки Адам, но все-таки Ева…

С горем пополам мы «Кукарт» все же делали. И даже ссориться успевали! А как же с ним не ссориться, если…

Но стоп, стоп! Как там говорится – или только хорошее, или ничего? Мудро, конечно, но все-таки, почему только хорошее, с какой стати?.. А вот надо же, другое застревает в горле, не достигнув и собственных зубов – не только чужих ушей. Ну застревает и ладно, я о другом.

Прежде, пока он еще видел, мы в Молдавию ездили. Дело было так. Летом я в экспедиции художником работала и в одном селе внезапно наткнулась на нелепый предмет – ведро из серебряной бумаги, в нем копна бумажных малиновых роз и ленты пестрые – и всё ни на что не похоже. То была корона царя, реквизит спектакля Маланка, играемого только раз под старый Новый год. Вот мы и поехали среди зимы. И он фотографировал этот древний театр, величественный и бумажный, и старцев-комиков в меховых масках, будто снятых вчера со спутников Диониса.

Потом Новацкий все то грозное великолепие новогодней мишуры в ансамбле Покровского повторил, в «Царе Максимилиане», но это уже другая история.

Главное же деяние его жизни было – вертеп. Вертеп кукольный, рождественский, начисто забытый! Он и возник в Москве в 1980 году и сыгран был ансамблем Покровского сначала в Доме архитектора, потом в ВТО, но: был он собран, сделан, оклеен и украшен в той самой новацкой комнате в центре Москвы.

Стоял тот первый вертеп как обелиск или идол посреди комнаты, и недовольные кошки-собаки обходили его боком, иначе не обойдешь.

Было это в ту советскую пору, когда наши вожди, блюдя партийную честь, еще церковь не посещали с похвальным рвением. Но руководство ВТО, когда вертеп приволокли, побледнело от ужаса. Более всего пугала шестиконечная звезда. Вертеп же безнаказанно начал шествие по Москве. И тотчас стал плодиться и размножаться, и пошли, пошли по советской земле вертепы, и, как сказал один наш мыслитель, невозможно называться интеллигентным человеком, если у вас дома вертепа нет.

Это ли было главное деяние Новацкого – не знаю. У него ведь еще были деяния, да хотя бы вот это: был он непревзойденным создателем культов. Два величественных культа утверждались под его кровом: культ Питера Шумана и культ Дмитрия Покровского. Сказать, что он творчество этих кумиров высоко ценил – да это просто ничего не сказать: боготворил, возносил, я же говорю – культ насаждал.

И если кто-либо из прихожан, осаждавших его дом, не проявлял избыточного рвения в обряде обязательного поклонения двум кумирам, такой отступник изгонялся из дома навсегда. Потому что вздорности, произвола и сумасбродства отпущено было Новацкому сверх всякой меры; словом, ангелом не был, да и крылья ангельские вряд ли собирался отращивать.

Но! Он прививал своим прихожанам, как оспу, влечение к явлениям высоким и незамутненным. И чистым, черт возьми! В пределах, отведенных искусству, такого днем с огнем не сыщешь, он же находил.

Последнее место, где мы встретились, – моя лаборатория режиссеров и художников театров кукол. Он, конечно же, принимал в наших занятиях участие самое яростное и щедрое. А в последний раз сделал доклад – ученица его Света Рыбина ему помогала, читала вслух книги, он по памяти указывал. И сделал свой доклад-завещание: говорил о том, как и когда появляется кукла в человеческой культуре. Выходило – когда дело шло к смерти.

Задолго до того мы с ним, впав в обжигающий азарт, искали, откуда произошла народная драма «Лодка». В русских деревнях ее долго играли – так вот, откуда она? Но стоит только сунуться в такой вопрос, и посыплются на твою голову подобия, аналоги из рога изобилия, называемого мировой культурой. Начали от Феллини, кончили ладьей мертвых, на которой увозят души, освободившиеся от земной суеты. На тот свет, на тот свет, оставляя дóма страсти, пристрастия, книги, кошек-собак. Ну и Любу.