Нина Штауде - Воспоминания

Мама и мои ленинградские друзья стали находить, что пора бы мне уже возвратиться из командировки. Маме, конечно было особенно грустно быть в разлуке со мной, тем более, что мое здоровье ухудшилось. Правда, была возможность ей переехать ко мне в Москву, так как к 1.1.27 г. у меня была уже собственная жилплощадь в Москве. Но ей, уроженке Петрограда, всю жизнь в нем прожившей, не хотелось расставаться с родиной и друзьями. Впоследствии она очень сокрушалась о том, что не переехала в Москву, — вероятно, в этом случае нам не пришлось бы переживать тех неприятностей, которые постигли нас в 1935 г. Так ей, по крайней мере, потом казалось.

Г. А. Тихов усиленно старался устроить меня на должность ассистента по астрофизике в Ленинградский университет, где сам он читал лекции. К весне я получила извещение о том, что моя кандидатура на эту должность утверждена, и с осени 1927 г. я должна приступить к исполнению своих обязанностей. Кроме Г. А. читал лекции по астрофизике еще один крупный пулковский специалист С. К. Костинский. Он излагал курс астрофотографии. Ассистировать я должна была и ему, вести практические занятия со студентами. Мне было высказано пожелание, чтобы я до начала занятий поработала у него в Пулкове, так как во время моего обучения этот курс не читался. Конечно, мне это было очень интересно и приятно. Ко дню своего рождения 18 мая 1927 г. я приехала на родину, мама позвала моих друзей во главе с Г. А. Тиховым, и было общее веселье (даже с танцами) по случаю моего возвращения.

Часть лета я отдыхала в Луге, а месяц проработала в Пулкове у С. К. Костинского. 29.ѴІ было солнечное затмение, для наблюдения которого Г. А. Тихов ездил в северную Швецию. В Пулкове оно наблюдалось как частное. Л. Е. Тихова и я пытались совместно его наблюдать [11] Затмение Солнца 29.VI. 1927 г. в Пулкове (совместно с Л. Е. Тиховой) // Мироведение, 1927, — № 4, — С. 219–222. . Осенью еще раз съездила я ненадолго в Москву закончить свою работу. Мои милые помощницы неожиданно устроили мне «проводы» в здании института, сердечно простились мы с В. Г. Фесенковым и моими близкими друзьями В. П. и Е. Ф. Ветчинкиными, и московский период моей жизни закончился.

Работа в ЛГУ отнимала у меня не очень много времени и сил, и я могла вернуться к прежней своей работе в Обществе мироведения. В Институте им. Лесгафта теперь я уже числилась не в астрономическом отделении, а во вновь открытом астрофизическом, которым заведывал Г. А. Тихов. Работа здесь состояла в руководстве занятиями практикантов; так как Г. А. приезжал из Пулкова всего на два дня в неделю, то в остальные дни сотрудники обращались в случае недоумения ко мне. Но лаборатория помещалась на седьмом этаже, куда подниматься мне было вредно. Поэтому в той квартире, где мы с мамой занимали две большие комнаты, была администрацией Института им. Лесгафта выделена еще одна небольшая комната для «филиала» лаборатории, оборудованная некоторыми приборами. Практиканты работали в ней, а в случае затруднения стучали в стену моей комнаты, и я вставала с постели и выходила в «лабораторию» для консультации. Кроме того, на лестнице на площадке четвертого этажа была поставлена скамейка для отдыха, если мне необходимо было подняться на седьмой этаж. Такой заботой и вниманием была я окружена в этом замечательном институте!

В 1929 г. завязалось у меня интересное знакомство с приехавшей из Полтавы на практику в Пулково Е. В. Лаврентьевой, с которой жизнь свела нас потом ближе.

Два учебных года благополучно проработала я в ЛГУ, а осенью 1929 г. оказалось, что я там «оставлена без поручений», без всякой мотивировки. Вероятно, было сокращение штатов. К этой неприятности прибавилось и другое. В «Мироведении» назревал раскол между «стариками» (к которым относилась уже и я в свой 42-й год жизни) и зеленой «молодежью», хлынувшей в гостеприимное Общество не только за получением знаний, но, как оказалось потом, и с намерением захватить влияние на дела Общества, и даже еще хуже: похитить для себя лично кое-что из библиотеки, инвентаря, а если удастся — и из денежных средств. Молодежь оказалась в значительной своей части беспринципной и неблагодарной. За основателями Общества начали следить, доносить на них, хотя никакого серьезного повода не могло быть. Общество было официально утверждено, получало государственную субсидию на издание журнала «Мироведение», никаких тайных собраний не бывало. Председателем его был известный и почитаемый «шлиссельбуржец» Н. А. Морозов. Надо сказать, что в 1929 и 1930 годах научные общества, особенно имевшие членов среди жителей провинциальных городов (а таким как раз и было Общество мироведения), привлекли к себе внимание следственных органов, и многие из обществ были закрыты, а главнейшие деятели их арестованы. Так произошло, например, с Обществом краеведения, и был в 1929 г. арестован краевед Даниил Осипович Святский [12] Д. О. Святский был арестован 25 марта 1930 г. (прим. ред.). . Он же был и одним из основателей «Мироведения», очень активным членом совета и редактором журнала. Общество осиротело. Мы не знали, по какому делу арестован Д. О., и эта неосведомленность еще более угнетала нас.

Работа моя в 1930 году протекала только в лаборатории Г. А. Тихова. Чтобы успешнее выполнять ее, я переселилась туда, на 7-й этаж, а еду от мамы мне доставляли практиканты. Там образовался небольшой, но дружный и талантливый коллектив. Г. А. Тихов по-прежнему приезжал туда из Пулкова на 1–2 дня.

Начался новый 1931 год тревожно: 4 января было арестовано несколько видных членов Совета мироведения, из числа «стариков», конечно. Через несколько дней — еще волна арестов. Настало 20 января. Приехал из Пулкова Г. А., договорился с нами, что пойдет на часок к Н. А. Морозову выпить стакан чаю, а затем будет у нас текущее научное заседание. Едва он ушел, а я прилегла отдохнуть на свою раскладушку, как вошла бледная и заплаканная уборщица и сообщила, что меня спрашивают: оказалось — следователь в форме НКВД предлагает мне пройти на квартиру, где я живу, для обыска. Он затянулся с 7 вечера до полуночи. У меня 2–3 хороших бинокля (подарки друзей — для наблюдения звезд), комплект журнала «Мироведение» за все годы его существования, папки с вычислениями. Следователь был вежлив, но все это связал в большой узел, чтобы увезти; порекомендовал взять с собою сахару и печенья, кроме подушки и прочего необходимого. Под конвоем меня повели и посадили в автобус, почти полный народу. Оглядевшись, я увидела там одного из наших студентов, который невозмутимо изучал какую-то книгу. На Шпалерной меня сперва даже не зарегистрировали, а прямо провели к другому следователю. Этот был грубоват, запугивал меня, требовал, чтобы я назвала своих знакомых. Беседовали долго. Потом, к утру уже, меня провели в регистратуру. На вопрос, сколько мне лет, я ответила «32», т. е. ошиблась на 10 лет. Из-за этого на другой день по телефону мои друзья (от имени мамы) долго не могли обнаружить, в какой тюрьме я нахожусь, — все сходится, а года не те. Потом догадались, что произошел у меня в мозгу «заскок». Меня же из регистратуры провели в «карантинную» камеру, полную народу. Поклонилась женщинам, как товарищам по несчастью. И вдруг слышу знакомый голосок: «Вы не очень-то здоровайтесь, а то нас рассадят!». Осматриваюсь — несколько знакомых лиц: жены «мироведов», мужья которых были взяты при втором туре арестов. Тоже члены Общества, но с докладами не выступавшие, а разливавшие чай на заседаниях совета. После бани нас развели по разным камерам, но одну из знакомых, старше меня по возрасту, поместили со мною вместе. И вызывали на допросы всегда одну сразу после другой. Камера была переполнена, притом по виду и разговору — очень интеллигентными людьми. Были родственницы известных профессоров, члены церковных двадцаток. Спали все на полу на сенниках. Несколько кроватей было, но на них, в порядке живой очереди, разместились «ветераны», сидевшие здесь много месяцев в ожидании приговора. А днем на кроватях сидели обедающие. Был, правда, и обеденный стол, и 2–3 табуретки, но что это на 80–100 человек? Камера была предназначена человек на 20. Питание было неплохое. Два раза в день давали суп с запахом иногда рыбы, а чаще мяса, и немного гречневой каши. Сахарный песок выдавался раз в месяц, понемногу. Впрочем, многие получали передачу и могли поделиться с соседками. Раз в неделю можно было получить из дома смену белья, лук, чеснок и кое-что из продуктов по особому списку. Обратно домой посылали грязное белье и собственноручную расписку в получении передачи. Вследствие большого переполнения в Доме предварительного заключения прогулки были сокращены — выходила на двор попарно вся камера сразу на 15–20 мин. ежедневно. В баню водили раз в 10 дней. Насекомых не было. В камере заключенные по очереди дежурили — мыли посуду и пол. В случае необходимости починить одежду можно было попросить у надзирательницы иголку с ниткой на несколько минут. Сидевшие не первый раз ухитрялись получать с воли иголку в куске мыла, а нитку заблаговременно вшивали в одежду вдоль подола в несколько рядов. Большинство заключенных очень страдало от бездействия, но всякое рукоделие запрещалось принципиально. «Сидите и вспоминайте о своих преступлениях», — внушали следователи. На допросы вызывали всегда по ночам, Хотя никакого физического воздействия ко мне не применяли, но психологически это было очень мучительно, потому что настаивали, чтобы я давала показания о других, хотя ничего предосудительного или противозаконного я ни за кем не замечала. Убеждали и меня саму в том, что я занималась контрреволюционной агитацией и что несколько человек знакомых это утверждают и заверяют подписями. «Как Вы это объясните, если столько людей об этом свидетельствуют?» Я ответила, что единственно могу предположить, что они психически заболели от долгого пребывания в ДПЗ. «Вы саботируете следствие, и за одно это будете отвечать. Может быть, хотите отказаться давать показания?!» Я чуть не захлебнулась от радости. Неужели это так просто? Подписаться, что не хочу, и все! Недовольный следователь написал от моего имени заявление, я подписала и, счастливая, была доставлена конвойным в свою камеру. Моя совесть была совершенно спокойна. Политикой я вообще не интересовалась, и иметь что-либо против советской власти у меня не было никакой причины. Разве могла бы я в прежнее время заниматься своей любимой научной работой, так легко печатать свои научные статьи? Жизнь моя была как игра. Меня баловали, лечили, даже избушку нашу вернули и все стулья обратно из театра привезли. Нет, никогда ни звука не произносила я против власти, и по своим убеждениям не могла бы сделать этого. Но когда мне предлагали подписать никому не известное письмо папе римскому, я уклонялась от этого. Ведь это добровольно. Когда в Луге предполагалось закрыть Ольгинскую церковь против нашей избушки — я ездила в Москву в составе делегации по этому делу, была у Смидовича, доходила до Калинина. И хотя ничего не добилась, но никому ни звука не произнесла с неудовольствием на это. После периода в несколько лет (1906–1920), когда я, начитавшись Ренана, отходила от церкви, в описываемое время я снова и вполне сознательно вернулась к ней, к оклеветанной, обиженной, страдающей. Но «всякая власть от Бога» — писал апостол Павел, и мы не можем идти против Власти, хотя бы и ошибающейся по иным вопросам.