Нина Штауде - Воспоминания

Мама оставалась в Ленинграде, так как избушку в Луге мы продали еще до моего ареста, и всего за 900 рублей. Несколько дней провела мама со мною в Пулкове, обходя любимые с детства места, — она прожила там с 4 до 9 лет, когда ее отец, а мой дед Григорий Иванович был вычислителем в Пулковской обсерватории. Мне показывали и фотографии его в альбоме сотрудников обсерватории. С осени меня приняли на работу в астрономическую обсерваторию ЛГУ в должности библиотекаря. К ноябрьским праздникам переменился там директор — был назначен не специалист, а лишь администратор. Он не имел представления о моих работах, но знал из анкеты о моей недавней высылке по делу РОЛМ. Не сделав мне ни одного замечания или предупреждения по работе, ни разу не побеседовав со мной, он отчислил меня из числа сотрудников с обидной мотивировкой: «для укрепления работы на обсерватории ЛГУ». А я в это время, не манкируя своими обязанностями, писала по вечерам одну свою статью за другой, готовилась к докладам в Стратосферной комиссии, продолжала свою монографию, словом, была на вершине своего научного творчества. Меня потом укоряли друзья, что я не поехала в Москву жаловаться на вопиющую несправедливость, но, во-первых, это не в моем характере, а главное — для этого надо было оторваться от своей работы, когда получались как раз очень интересные вещи. Да и был назначен мой доклад в Институте им. Лесгафта на 27.I. 1935 г., к которому хотелось подготовиться и обработать собственные наблюдения сумерек.

Доклады мои 27.I у Лесгафта и 10.II в Стратосферной комиссии, как рассказывали маме друзья, прошли «блестяще». Но это была «лебединая песнь», если не перед смертью, то перед летаргическим сном. 5.III я была вновь арестована, и везли меня в «Кресты» в шикарном автомобиле одну между следователем и высоченного роста конвойным с примкнутым к ружью штыком. Точно действительно опасного политического преступника. К допросу вызвали на другой же день. Отпустили очень скоро. 7.III вечером я уже поднималась по лестнице в то помещение Института Лесгафта, где отмечали сотрудницы его Международный женский день. На другой день подписала приговор: до 15.III выехать в Уфу вместе с мамой. Вещи можно распродать. В оставшиеся дни ежедневно навещал нас очень молоденький симпатичный милиционер, который поторапливал маму: «А Вы, мамаша, поскорее распоряжайтесь своим добром, а то, если не успеете, мы ведь все заберем. И не бойтесь: паспорта у вас отберем, а приедете на место — снова получите их. И на работу устроят Вашу дочь — ведь в Советском Союзе живем, не у врагов». А добра было много: из бывшей квартиры в 5 комнат все помещалось теперь в одной, как в мебельном магазине. Продали очень мало, остальное поставили на время к знакомым. Маме все не верилось, что должны ехать. Друзья посоветовали мне написать заявление Сталину, указать, что я выполняю работу на оборону. Я написала подробно и сама отвезла на вокзал к почтовому вагону. Мама все надеялась, что нас вернут даже с дороги или во всяком случае в ближайшее время из Уфы, и все пойдет по-прежнему. У меня же была главная забота — добыть рекомендательные письма, чтобы пустили нас переночевать. С этой целью и поехала я на заседание Стратосферной комиссии 10.III. Вошла, когда уже начался доклад. Общее внимание сразу обратилось в мою сторону — все знали о моем аресте, и никак не ожидали увидеть меня воочию. Большого результата не оказалось. Спрашиваю в перерыв, например, всегда веселого Н. Н. Калитина: «Нет ли у Вас знакомых в Уфе?», а он отвечает: «Пока нет, но будет, вероятно, очень много!». Потом Г. А. Тихов мне дома рассказывал услышанные разговоры: «Вы слышали, что Штауде арестована?» «Ну да, она же, вероятно, баронесса?» Тут Г. А. рассмеялся и сказал, что я и «рядом с баронессой не сидела!». И действительно, мое происхождение чисто пролетарское: с маминой стороны дед мой Г. И. Морозов был сыном откупившегося от помещика крепостного, а дед со стороны отца Даниил Густавович Штауде ездил на пароходах по Мариинской системе в должности кочегара. К нам приезжало много друзей и знакомых попрощаться. Бывшие сослуживцы и обитатели дома Лесгафта выражали нам сочувствие и горесть о предстоящей разлуке, охали, что едем на полную неизвестность. Но я в таких случаях говорила, и так и думала: «Значит, лучше нам уехать, поверьте, что нам будет хорошо!». Так и оказалось: мы заранее покинули поневоле Ленинград и не пережили той ужасной блокады в нем, которая была бы для нас, больных, губительна. Покинули Ленинград мы 14.III. Был чудный ясный день, ранняя петербургская весна. Подобные нам заполнили целый эшелон, и такие поезда отходили от вокзала по несколько раз в день. У нашего вагона собралась толпа провожающих, с которыми больше мы никогда не встретились. Попутчики оказались очень милые: кто играл в шахматы, кто развлекался балалайкой, но умеренно, чтобы никого не побеспокоить. Друг к другу относились дружелюбно, мужчины добывали кипяток на станциях. Старались все беззаботно отдохнуть во время пути, зная, что на месте предстоят трудности. Приехали в Уфу рано утром 18 марта. Был довольно сильный мороз. Оставив маму на вокзале, я поехала на трамвае по одному адресу, который у меня был. Врач, к которому было письмо, оказался в санатории. Жена его на мою просьбу приютить хотя бы маму ответила, что до возвращения ее мужа она согласна поместить нас обеих в его кабинет с тем, чтобы мы выехали через несколько дней. Таким образом, мы оказались хоть временно под кровом и притом в приятной, интеллигентной семье. Через несколько дней посчастливилось нанять постоянную комнату на окраине города. Много труднее было найти работу. Масса нахлынувших ленинградцев ходила по учреждениям и почти неизменно слышала: «Зайдите завтра в 2 часа», но «завтра» никакого утешения не приносило. Наконец, удалось мне устроиться в архив подшивать дела, с наступлением лета — продавать билеты на конских скачках. Оказались в Уфе мои знакомые — 3 сестры, пожилые девушки. Мама называла их «канареечками» и любила навещать их, живших недалеко от нас. Им пришло в голову изготовлять для детских садов мягкие игрушки, пригласили и меня в свою компанию. Прислали нам знакомые бумазейных и плюшевых лоскутков, и закипела у нас работа. Собаки, свинки, кошки получались очень милыми и веселыми. Мы устраивали им смотр накануне сдачи. И мама принимала участие: пришивала им хвосты, уши и глаза. Но платили нам за них очень дешево. Если бы не друзья, пересылавшие нам регулярно деньги под видом оплаты за купленные будто у нас вещи, то существовать было бы не на что. Делали московские друзья попытки освободить меня через высоких людей — Чкалова, даже Молотова. Писала я по поручению друзей заявления. Но ничего пока не получалось. Каждый день с утра уходила я искать работу («архив» и «скачки» были недолго), а после этого садилась в садике с тетрадкой и карандашом в руке, с логарифмической линейкой, и вела подсчеты, продолжая свои работы. Удалось закончить свою монографию, которая и была напечатана в 1936 году [14] См. выше. под редакцией С. И. Вавилова. При этом никаких изменений редактор не внес. Авторский гонорар был мне переведен от Академии наук. Но нового ничего я не могла создавать вдали от библиотек. Приближался новый 1936 год. Не помню уже, кто мне посоветовал обратиться к проф. К. П. Краузе, преподававшему физику в Башкирском сельскохозяйственном институте. Я пошла по указанному адресу и попала к чудесным людям: годовалому внуку устраивали елку, пригласили меня к обеду, расспросили об обстоятельствах нашего отъезда с родины и жизни в Уфе. Хотя в данный момент помочь нам ничем не могли, но профессор обещал иметь меня в виду на будущее. А в день моих именин 27.I неожиданно пришла к нам жена профессора Евгения Александровна с тортом собственного изготовления. Мы сохранили это знакомство до отъезда из Уфы. Одно время как будто появилась надежда на перемену в нашей жизни: директор Китабской обсерватории в Средней Азии согласился зачислить меня в штат. Было возбуждено ходатайство о получении разрешения переехать мне туда, в Среднюю Азию. Там занимались и метеорами, по которым я считалась специалистом. Долго не было ответа, потом пришло разрешение на переезд мне одной, а мама должна была остаться в Уфе. Это нас не устраивало, и пришлось отказаться. Впрочем, к лучшему, так как в Китабе вскоре переменился директор, и многое там изменилось к худшему. Летом 1936 года удалось мне поступить счетоводом в Госбанк. Едва проработав там несколько дней, я соблазнилась предложенной мне работой счетовода при столовой Пединститута, где кроме зарплаты имела я право на трехразовое питание, что было очень существенно. Но все же это было некрасиво с моей стороны, и возмездие скоро последовало. Меня уволили по сокращению штатов, и я опять осталась без работы. К тому времени я познакомилась с жившей недалеко от нас, тоже ссыльной из Ленинграда, Евгенией Смирновой. С первого слова она привязалась ко мне всей душой и сделала для меня больше чем сделала бы родная сестра. Заработка она тоже не имела, и вместе с ней мы вступили в артель, где нас обучали производству кукол. Так что к мягким игрушкам, которые мы «освоили» самоучкой, присоединились головки из папье-маше. У меня даже был документ, подтверждающий, что я являюсь мастером детских игрушек в артели. Все-таки это было какое-то удостоверение личности: паспортов ведь нас лишили при отъезде с родины, и новых давать не торопились. Пришлось нам совершить небольшой переезд, так как хозяева того домика, где мы жили 2 года, захотели делать ремонт. Новая комната была побольше прежней, разместились там довольно удобно. Сильная физически и ловкая Женя очень нам помогла при этом. Новая хозяйка была довольно ворчливая, горбатенькая старушка, но было у нее спокойно, сама она вина не пила и пьяниц в гости не приглашала. Зима 1937–38 года прошла довольно благополучно. Оказалось, что избирательные права у нас есть, и маму очень развлекла поездка на выборы: за ней приехала лошадка, запряженная в хорошенькие саночки.