Нина Штауде - Воспоминания

3. ХІІ к вечеру приехали на место: оказалось, Соликамск. Но ночевать оставили в вагонах. Кто-то узнал, что пересылка переполнена. Утром 4.XII раздали по буханке хлеба и повели в лагерь. Там было огромное скопление заключенных все возможных национальностей. Мороз больше 40°, поэтому этапы в местные окрестные лагеря были прекращены, а новые этапы все прибывали и прибывали. Помещались в палатках. Одна была специально занята медиками (тоже из числа заключенных), которые ампутировали пострадавшим от мороза руки и ноги. Новоприбывших поместили в клуб на одну ночь, а на другой день, 5.XII надо было его освободить для торжественного заседания вольных сотрудников лагеря. Обед раздавали из походной кухни на морозе. Посуды не хватало, и восточные люди подставляли полы халата, чтобы получить 0,5 литра баланды. Очередь была огромная. После 5.XII женщин перевели на пригородную дачу, которую занял лагерь. Там хоть не было страшных уголовных мужского пола. Женщины были большею частью по «бытовой» статье: халатность, взятки, хищения. Но были, конечно, и более страшные преступления. Горсточка «политических» терялась среди них и авторитетом не пользовалась. «Мы разве преступницы? Никому зла не сделали, а эти вот — враги народа!» — указывали на нас пальцем. Но через год-два эти шероховатости значительно сгладились. Спали все вповалку рядами на полу без тюфяков, на своей одежде. Мое место было около балконной двери, незамазанной; очень дуло. Сворачивалась калачиком, но теплого пальто не было, и я очень простудилась. Сильный кашель и насморк с гнойной мокротой, потом началось кровохарканье. Леченья никакого не было. Однажды я увидела, как одна женщина с аппетитом ела снег, чудесный, свежевыпавший. Попробовала и я сперва несколько глотков. В заключении делаешься смелее — все равно терять нечего и вряд ли выскочишь отсюда живая. Стало немного лучше. На другой день съела уже половину кружки, и так в течение нескольких дней я избавилась от своей болезни. Хотелось, чтобы врачи узнали и применяли такой простой способ лечения. Мечтала: если выйду на волю, обязательно буду на десерт есть снег с вареньем.

К новому 1939 году нас водили в городскую баню; это было необходимо и очень приятно — идти по городу и видеть людей, лошадей, ребятишек. Но в самой бане я получила сильную чесотку — потерли мне спину чужой мочалкой. Через несколько дней на мне было 20 больших нарывов, а вся спина была покрыта сплошной коростой. Очень трудно было подниматься с пола, поворачиваться на другой бок… Сердобольные женщины говорили тогда: «И зачем живет и мучается так эта старушка?!!» А мне было еще только 50 лет. Тогда начали меня лечить: полагался от лагеря мне рыбий жир, как и нескольким больным китайчатам. Фельдшерица из своей камеры делала мне перевязки нарывов, смазывала их мазью. Но это я забегаю вперед. Надо еще рассказать о налете в ночь на 1 января 1939 г. Когда уже был сигнал ложиться спать и конвойные, пересчитав нас, удалились на двор, «специалистки» из соседней камеры, где было больше уголовных элементов, чем у нас, ворвались к нам и начали грабить, тащить к себе наши вещи. Долго им не пришлось наслаждаться победой — их живо конвойные окружили и отвели в карцер. Любопытно, что на другой день ко мне подошла заключенная из соседней «бандитской» камеры, сама по виду на них не похожая, и вполголоса осведомилась, не пропало ли чего у меня, не «обидели» ли меня? Я порадовалась тому, что, очевидно, мои астрономические знания возбуждают и в ворах некоторое уважение, так как других заслуг у меня не было. Вскоре получила я первое письмо и первую посылку из дому. Там было необходимое теплое пальто и валенки, головки лука величиной с крупный апельсин, кое-что сладкое, колбаса, а главное — письма от мамы и Жени.

В Уфе было все благополучно. Жене удалось поступить на завод на работу и обеспечить маму всем необходимым.

И во все время пребывания моего в Усольлаге, т. е. до 22.III. 1941 г., я чувствовала ее неизменную постоянную и умную заботу о нас обеих. Не привожу точно, не имея в руках письма, но стиль писем Жени был таков: «Солнышко дорогое, пиши почаще! Бодрись — тебе осталось там быть всего 523 дня, это же меньше половины срока! Мама и я здоровы, все знакомые тебе кланяются. Спрашиваешь, смеется ли мама? Да, Солнышко, улыбается часто, а иногда и посмеется. Ждет тебя. Пиши, что тебе прислать? Твоя Женя».

Приближалась первая годовщина этого заключения. Стало пригревать солнышко, и здоровье мое несколько улучшилось. Заключенных инвалидов начали распределять по окрестным лагерям, вся система которых называлась Усольлагом… Взятых из Уфы и поэтому знакомых между собою, всех отправили на лесозаготовки. Ехать туда было даже интересно. Нас погрузили в деревенские сани, и ехали мы тайгой много часов без остановки. Воздух чудесный. Дорога, правда, уже начала портиться, было много ухабов. При одном неожиданном толчке я вылетела из саней, но сидела так низко, близко к дороге, что нисколько не ушиблась, а рассмеялась, вспомнив катанье на салазках в детстве. Возница быстро заметил мое исчезновение, и я снова уселась в сани подальше от края. Когда уже было совсем темно, мы въехали в этот лесной лагерь. Здесь все было миниатюрнее, проще, чем на пересылке. Прежде всего нас отвели в баньку, прожарили все вещи. Спали здесь все на нарах, которые были, как в вагонах, в два этажа. Даже были тюфяки. Фельдшерица, которая меня подлечивала на пересылке, оказалась и здесь. По ее мнению, мне лучше было бы получить нетрудную работу для усиления лагерного питания. Я не возражала, и мне предложили поучиться делать искусственные цветы из древесной стружки. Физической силы для этого не требуется, сидя у себя в бараке, я легко стала выполнять норму, из разряда «инвалидов» перешла в «рабочие» и попутно научилась изготовлять изящные цветы. В раскрашенном виде они были совсем неплохие. Но это длилось недолго. Меня пригласили в лагерную бухгалтерию счетоводом. Письма и посылки я получала аккуратно и была довольна своей судьбой. Если бы не одно чрезвычайное событие, вероятно, я пробыла бы здесь до конца срока. А событие это было — лесной пожар. Его стоит описать.

Я еще не упоминала, что был у нас крохотный оркестр: балалайка, бубен, барабан и какая-то труба. И вот рано утром, задолго до обычного подъема, в наш барак лихо влетел этот квартет, сразу заиграл плясовую, а сопровождавший его «воспитатель» (есть такая должность в лагерях) сообщил, что в лесу возник большой пожар, и всем, у кого есть силы, надо идти тушить его. Действительно, уже нос ощущал запах гари. Поднялись почти все со своих нар: многие хотели пойти в лес помогать тушить вместо своего прямого дела, которое уже надоело исполнять. Другие же, как я, — из любопытства и беспокойства. Видела я, как у раскрытого сарая быстро-быстро мужчины из соседнего барака насаживали лопаты на ручки. Увидела и черную тучу дыма за рекой, пока еще далекую. Немного погодя взметнулся вверх огромный столп пламени, уже ближе к нам — это вспыхнули штабеля ценной древесины, приготовленной к отправке. Поднялся ветер, все сильнее пахло гарью. Наш лагерь почти опустел. В часы обеда вернулась из леса первая смена «пожарных». Рассказывали, что при помощи одних лопат бороться с пожаром толку мало, огонь перекидывался и через те просеки, которые перекапывались в грунте. Постепенно горящий лес окружил нас уже с трех сторон, и было только одно направление, по которому еще можно было выйти из «окружения». Но захочет ли начальство лагеря заботиться о нашем спасении, рискуя в то же время возможностью побега некоторых мужчин?! Настроение у всех было подавленное.