Нина Штауде - Воспоминания

Новый год начался тревожно. Проснувшись ночью, я увидела в наше окошечко все «в розовом свете». Кое-как одевшись, выскочила из нашего барака и остолбенела: весь второй этаж здания столовой пылал, как костер. Между нашим жилищем и пожаром было расстояние метров 15, но на этом пространстве росли высокие деревья, которые легко могли загореться. Пришлось предупредить сонную маму, чтобы она на всякий случай оделась для выхода из жилища. Ей было уже почти 80 лет (без одного месяца). Наконец, появилась долгожданная пожарная машина, и огонь пошел на убыль. Потом были слухи, что причиной пожара был поджог с целью скрыть крупное воровство денежных средств в ожидании ревизии. Будто документы хранились во 2 этаже, где была и библиотека.

Все они с книгами сгорели, жаль было хорошую библиотеку.

После этого пережитого страха жизнь пошла обычным порядком, но летом мы узнали много горестного: в Ленинграде скончалось много наших друзей, в том числе С. А. Жебелев со всей семьей и другие. В районе умерла мой верный друг Женя Смирнова. На фронте убит мой двоюродный брат Степ. Ив. Морозов. Но на фронте дела наши пошли лучше, и осенью уже был решен вопрос о возвращении Сельскохозяйственного института в Уфу, так как помещение его было освобождено. Тут поднялся вопрос и обо мне. Но ни желание проф. Краузе видеть меня у себя ассистентом и в Уфе (сын его был убит), ни просьбы студентов, ко мне уже привыкших, не помогли: прописать меня в Уфе не обещали, и пришлось мне, в числе немногих, остаться в Миловке. Мне дали должность наблюдателя на метеорологической станции и право питаться в столовой подсобного хозяйства. Советовали похлопотать об ученом пайке, но теперь для этого надо было защитить диссертацию. Этот совет подтолкнул меня написать в Алма-Ату к переехавшим туда астрономам Г. А. Тихову и В. Г. Фесенкову с просьбой прислать мне трубочный фотометр или другой простой прибор, с которым я могла бы производить наблюдения, чтобы закончить начатые мои работы по сумеркам. Ответ пришел очень быстро и совершенно неожиданный: мне предлагали написать заявление о моем желании поступить в Казахский филиал АН СССР в качестве научного сотрудника, а выхлопотать разрешение на переезд обещали сами, через Академию наук. Конечно, лучшего я ничего и не желала. Даже мама, не очень любившая переезды (понятно — в 80 лет), стала мечтать о встрече с друзьями Тиховыми. Но до переезда надо было перенести еще много горестей.

Новый год встретили мы голодно: Сельскохозяйственный институт уже был в Уфе, а наши хлебные карточки удалось получить и «отоварить» лишь через неделю. И в столовой что-то оказалось недооформлено. Словом, мы сидели на «своей» картошке без масла несколько дней, и та уже была на исходе. Мама была очень слаба, а меня стали мучить сильные приступы малярии. Пошла в сельскую небольшую лечебницу, и мне дали несколько таблеток акрихина. Другие от него поправлялись, и я стала им лечиться. Но при сильной слабости всего организма, без хорошего питания, акрихин принес мне вред вместо пользы. У меня сделался острый психоз. Не могу передать словами этого мучительного состояния, когда мысль и сознание не могут ни на чем остановиться, а все время их кидает, как мячик, как тело кидает в волнении на пароходе. Физически нигде боли нет, но пытка невыносимая, и секунды кажутся часами. В поселке это вызвало сенсацию. Хотя мама и занавесила окно, но верхняя часть его была свободна, и я тогда заметила и до сих пор помню, как появлялись головы — то одна, то другая, выше занавески, чтобы что-нибудь в комнате увидеть. Наконец, я задремала, и так сладко, что если бы дали мне выспаться, то все бы, вероятно, и прошло. Но меня разбудили везти в Уфу в психическую лечебницу. Было половодье, и ехать надо было на лошади до ближайшей на этом берегу станции железной дороги, а пароходы не ходили. Привезли меня двое сослуживцев, вошли в приемную. Люди в белых халатах. Мне представилось, что я уже умерла и нахожусь на том свете. Задают вопрос: «Ваша фамилия?». Отвечаю: «На земле была Штауде, а как теперь — не знаю!». Меня повезли по коридору, и вдруг мне захотелось закричать петухом… Сделали мне какой-то укол, после которого я сразу потеряла сознание. Очнулась в постели в чистой светлой палате. Миловидная девушка в белом поставила на тумбочку тарелку с чем-то вкусным. Это ангел, конечно! Но полагается ли самой без спроса есть? Спросить нельзя — ангел уже улетел. Лежу смирно, пока он не явился снова. Тогда их стало двое: одна поддерживает мою голову, другая кормит с ложечки. Ушли. Почему-то захотелось мне спрятаться под кровать. Пришли две девушки снова, поахали, нашли под кроватью и стали вытягивать оттуда. А я не даюсь — откуда сила взялась? После этого меня отвели через двор совсем в другой корпус и поместили за решетку, где были такие страшилища, что их за ангелов никак не примешь. Там были уголовные психические больные, подследственные. Кусок хлеба вырывали у меня из рук, если замедлишь его съесть. Там пробыла я несколько дней, чувствуя, как я психически вылезаю из болезни и приобретаю ясность ума. Иногда врач вызывала для беседы. Когда я спросила ее, не работает ли здесь знакомая мне в Уфе врач К., собеседница взглянула мне в лицо и изумилась: «Вы же здоровый человек, зачем посадили Вас с буйными?». Велела сейчас же вывести меня из этой ужасной клетки, расспросила об обстоятельствах моей жизни, о болезнях до настоящего времени. Дали мне койку в соседнем «спокойном отделении». С мамой мы переписывались, один раз навестила меня и жена К. П. Краузе. Стала я проситься домой, беспокоясь, что огородик останется незасеянным. Хотелось мне доставить маме радость в день моего рождения 18 мая, но оформить выпуска не успели — вышла я только 19.V к вечеру, когда ехать в Миловку на пароходе было поздно. Переночевала у Краузе, а на другой день только к вечеру была в Миловке. Зашла в канцелярию, мне сообщили, что мама тяжело болеет и посоветовали сперва подкрепиться ужином в столовой. С непривычки есть досыта я всю ночь проболела желудком. Мама еле узнала меня, остриженную и исхудавшую. Несколько всего дней (с 20 по 25 мая) прожили мы с мамой, рассказывая друг другу, что произошло за месяц, когда мы не виделись. У меня все-таки хватило ума смягчить пережитое мною и о многом умолчать. Мама жаловалась на соседку по квартире, которая все занимала у нее остатки картофеля, который я берегла на посев, — ничего почти не осталось. Видно, вообще в поселке считали, что я не вернусь из больницы. 25 мая мама почувствовала себя нехорошо, даже лежа в постели. Пошла я в лечебницу, объяснила, куда придти к больной. «Ах, это к той старушке, у которой дочь сошла с ума?» «Да, отвечаю, это я самая.» Повела с собой фельдшерицу. Выслушала она сердце, потрогала руки и ноги, дала пузырек с валерьянкой и ландышем. «Накапайте 20 капель». Ушла. Я стала отсчитывать капли, а мама вдруг сама приподнялась и села на кровати, со светлым лицом простирая вперед руки. И сразу же упала на подушки. Я поднесла ко рту капли, но выпить она уже не могла. Кончилась ее многотрудная жизнь.