Нина Штауде - Воспоминания

Курить и вообще разводить огонь было запрещено. Казалось, самый воздух был уже накален, и от спички мог произойти уже местный, лагерный пожар. Проходя мимо конторы, я услышала разговор по телефону: «Как дела? — Плохо. Огонь перекинулся через реку». Вылетел вертолет для обследования… К вечеру пришло успокоение: переменивший свое направление ветер понес пламя в другую сторону, и мы могли спокойно ложиться спать после тревожного и утомительного для большинства людей дня. После этого события мне страстно захотелось уехать из этого лагеря. Случай к этому вскоре представился. В наш лагерь приехал начальник лучшего из лагерей Усольлага — Григорий Герасюта. Ему захотелось пополнить свой показательный лагерь № 1 заключенными из других лагерей по некоторым специальностям, представителей которых ему не хватало. Было объявлено у нас, что все желающие к нему переехать могут явиться в контору для переговоров, и он выберет из них, кого ему нужно. Многие отнеслись к этому сдержанно. Обитатели лагеря обычно не любят перемен, считая, что лучшее — враг хорошего. Переписка с родными есть, посылки приходят, чего еще желать? И я бы так рассуждала, если б не была напугана пожаром. Принимал Г. Герасюта в конторе несколько часов, а я все не решалась пойти к нему — отговаривали «старожилы». На соседней койке со мной жила высланная из Ленинграда в Уфу многосемейная мать Ирина, симпатичная и интеллигентная женщина. Посоветовались мы с ней и решили вдвоем попытать счастья. Пошли, когда прием уже заканчивался. Герасюта внимательно оглядел нас, спрашивает меня: «Ваша специальность на воле?» Отвечаю: «Астрономия». Его фигура изобразила вопросительный знак. Повторил вопрос. «Записывай!» — порывисто скомандовал секретарю, уже собиравшему свои письменные принадлежности. «А Вы что можете делать?» — спрашивает Ирину. Не помню уже, что она ответила, но записали нас обеих и сказали, что через несколько дней будет прислана машина за всеми переселенцами. Доброжелатели бранили нас, что рискуем перебираться туда, где шахты, и не верили, что будет для нас машина: «Вот увидите, пошлют Вас пешком, ведь это всего 70 км!».

Но действительно, большая грузовая машина приехала и отвезла нас. Новый лагерь оказался на самом берегу Камы, порадовали глаз пароходы. И воды сколько хочешь! Даже если бы случился лесной пожар, есть чем тушить. Впечатление было очень хорошее. Отвели нас в прекрасную баню на берегу реки под почетным конвоем и в сопровождении двух серьезных с виду собак на привязи. Потом досыта накормили в столовой, хотя время обеда уже прошло. Начальник сам зашел к нам и приветливо спросил, сыты ли мы?

На территории лагеря шло строительство большого здания театра и столовой вместе, во всем чувствовалась твердая и умная хозяйская рука. Был небольшой лазарет с зуболечебным кабинетом, ларек, где можно было купить печенья, сахару. В большой палатке на 100 человек было радио, так что мы, оторванные от жизни больше года, могли теперь узнавать главнейшие политические новости. Словом, ни минуты не пришлось Ирине и мне пожалеть о том, что покинули мы лесной лагерь! Питание было хорошее, так как Герасюта назначал поваров из заведомо честных людей и, кроме того, сам, находясь весь день в лагере, входил во всякую мелочь. Тем, кто послабее, врач назначал усиленное питание. Мне, например, давали ежедневно целую селедку и стакан пихтового настоя — очень вкусного противоцинготного напитка вроде кваса. Работала я в бухгалтерии счетоводом, и, кроме того, начальник лагеря попросил меня заниматься русским языком с очень милой и красивой молодой турчанкой, заведовавшей лазаретом. Она полюбила и меня, и наши уроки. Переписка с мамой и получение посылок от Жени наладились довольно быстро. Там тоже было благополучно, мама даже, как и прочие ссыльные, оставшиеся на воле, получила паспорт, которого не имела 5 лет. На фоне такого относительного благополучия случилась тревога. Ирина, убиравшая кабинет начальника, не устояла против искушения заглянуть в списки тех заключенных, которые предназначались на переселение в один из соседних лагерей. Там оказалась и моя фамилия. Обычно это делалось в порядке репрессии, но у меня никакого замечания не было; возможно, что надо было укрепить лагерь сильными мужчинами, а меня, как полуинвалида, не жалко было «променять». Ирина очень огорчилась, плакала, целовала меня, убеждала что-нибудь придумать, чтобы избежать этой беды. Надо было и Ирину при этом не подвести. Этот разговор был поздним вечером, когда она пришла с работы. Ночью я обдумала положение, а на другой день написала Герасюте письмо. Указав, что в лагере существует предположение о готовящемся этапе, я «на всякий случай» просила его не пересылать меня куда-либо, так как мне здесь очень хорошо. Попутно упомянула, чем бы я могла быть полезной в геологическом отделе, где обрабатывались наблюдения, произведенные в шахтах: «Могу вычислять на арифмометре, с логарифмической линейкой, наносить данные на карты и т. д…». По-видимому, Герасюта представлял себе, что астроном может смотреть в трубу, и только. Результат этого письма оказался выше всякого ожидания. Меня моментально направили к геологам. Там поручили мне картотеку химических анализов (их были тысячи) пород во всех скважинах и дали еще в помощь, для простых подсчетов, двух девушек с воли (мы их называли «вольняшками»). Кроме того — питание ИТР и выход за зону для работы в здании Геологического управления. Начальником у меня был известный физик, тоже заключенный. Работа была интересная. Вскоре после этой радости посетило меня и большое огорчение. Я уже упоминала, что вскоре после смерти папы в 1920 г. я совершенно сознательно вернулась к церковной жизни, и это мне очень помогало переносить трудности моего положения. Больше всех своих вещей дорожила я своим крестильным золотым крестом. Иметь его в лагере, а тем более в тюрьме, не полагалось. Он был зашит в лоскуточек и пришивался к белью. Во время обысков держала в руках и его не замечали. Около двух лет был он при мне. И вдруг пропал, вернее, был украден после стирки лоскуточка. Я оставила его сушить на своей койке. Опросы соседок не помогли. Пошла к Герасюте, он принял вежливо: «Садитесь, пожалуйста!». Села, и между нами произошел следующий диалог: «Гражданин начальник! (Такова обязательная форма обращения заключенного.) У меня большое огорчение — пропала очень дорогая мне по воспоминаниям вещь. Может быть, Вы помогли бы мне найти ее?» Внимательный, доброжелательный взгляд в мою сторону. «Постараюсь. Но назовите, какой это предмет?» «Золотой небольшой нательный крестик с бирюзовыми камушками. Его носила еще моя бабушка.» (Это была правда.) Задумался Герасюта. «Найти его будет нелегко. Поди-ка, давно уже на него в карты играют. И разглашать это дело для Вас невыгодно — многие смеяться над Вами станут…» «Ничего, гражданин начальник, я не боюсь насмешек, лишь бы удалось найти.» «Попробуем поискать, но для успеха дела прошу Вас ни одному человеку не говорить, что Вы мне об этом сообщили.» Вышла я из кабинета несколько утешенная. Шли дни за днями, однообразные, тоскливые. Прошло около месяца. Вдруг приходит ко мне в Геологическое управление конвойный и сообщает, что начальник немедленно требует меня в зону. Пришла к Герасюте, он один в кабинете, и говорит: «Напал я на след Вашего крестика. Одна из Ваших соседок по бараку, мордовка Катя, причастна к этому делу. Но Вы уж сами с ней договаривайтесь, пообещайте ей награду, если найдет. Вот, больше ничем не могу помочь». Поблагодарила и пошла искать мордовку Катю, но она и слышать ни о чем не хочет — не видала, не слыхала, до истерики дошла. Пришлось вернуться на работу ни с чем. А там моих сослуживцев любопытство разбирает, зачем вызывали? Кто говорит — пианино привезли, может быть, Герасюта хотел, чтобы кто-нибудь испробовал его. Другие говорят — наверное, на свидание кто-либо приехал; третьи предполагают, не освобождение ли? А я не знаю, что мне говорить в объяснение. А сама надежды на находку крестика не теряю. Был в лагере один сапожник, лютеранин, эстонец, должно быть. Мне сказали, что хоть он и скромный человек, но с уголовными имеет общение по сапожному своему ремеслу, и они с ним в хороших отношениях. Думаю, попробую с ним поговорить. Ответил решительным отказом вмешиваться в это дело. Лето сменилось осенью. Настала зима. Уже 9 месяцев прошло со дня пропажи. Подготавливался очередной этап, в который попал и этот сапожник. Помню морозный, лунный вечер. Меня поманил на двор этот человек. Я вышла. Кругом кроме нас двоих ни души, барак загораживают от всего населения. И на расстоянии нескольких шагов этот человек поднял высоко в руке мой крестик. «Этот ли Ваш крест»? — спрашивает. «Да, да!» И тянусь к нему и руками и сердцем. «Погодите!» — говорит этот благодетель. «Я Вам его отдам, но прежде всего дайте мне слово, что ни один человек не узнает, кто Вам его передал и даже о том, что он вообще нашелся. Моя жизнь в Ваших руках! Я давно уже выкупил его за 30 рублей у картежников, но боялся принести его Вам, чтобы это дело не раскрылось. Теперь я ухожу завтра в этап, и потому решаюсь это сделать, а если узнают — меня убьют». Это потрясло меня: «Деньги я Вам за него охотно возвращу, и молчать буду». «Денег не возьму, а вспомните меня иногда на молитве», — произнес этот рыцарь в образе каторжника, передавая мое сокровище. Конечно, до выхода из лагеря я никому об этом не рассказала, хотя многие сочувствующие спрашивали меня, не нашелся ли крестик? Забегая вперед, закончу его историю. Была я освобождена, отбыв свой срок, 22.III.1941 г. Промаялась в Уфе в годы войны. Попала в Алма-Ату в сентябре 1944 г. И в спокойной обстановке мирного 1951 г. потерялся мой любимый крестик в канун Рождества — или в самом соборе, или по дороге в него, и все попытки найти его оказались напрасными.