Нина Штауде - Воспоминания

Что еще сказать о жизни в лагере? Строительство театра и столовой было закончено. Большая вращающаяся сцена и обширный зрительный зал наводили на мысль, что надо и спектакль организовать. «Артисты» нашлись. Придя с работы и наскоро пообедав, учили роли, репетировали, изготовляли декорации и костюмы. Поставили какую-то серьезную пьесу (перевод с английского), названия не помню. Играли хорошо, и я вспоминала Достоевского, как он описывает в «Записках из мертвого дома» спектакли на каторге. Действительно, талантлив русский народ. Теперь и в столовой обедали с комфортом, и во время обеда и ужина обязательно играл хороший оркестр балалаек.

Приближался 1941 год, последние месяцы моей лагерной жизни. И узнали мы новость: скважины будут «законсервированы», Соликамский гидроузел строиться не будет по каким-то техническим соображениям. Работа переносится в Боровичи близ Ленинграда, куда эвакуируется вся научная часть, рабочие и сам Герасюта. Даже порадовалась я тому, что перееду поближе к родине, а в Боровичах наша семья прожила год в моем раннем детстве. Но оказалось, что ввиду моего скорого выхода на волю меня в это путешествие не возьмут, а оставят здесь в инвалидном лагере. Упаковала я картотеку химических анализов для перевозки и распростилась с сослуживцами. Приехал новый начальник с очень симпатичной молодой женой. Она очень заботилась о больных и старых, которых нам еще добавили. Ее красная шубка так и мелькала то тут, то там в лагере. В лазарете она даже устроила елку в новогодние дни. Я опять работала счетоводом внутри зоны. Работы было порядочно, так как надо было оформлять отъезжающих. Каждый заключенный получает формально зарплату, из нее вычитается стоимость содержания, а остаток записывается в личный счет. К тому же был и годовой отчет. Эта занятость помогала мне терпеливо переносить последние дни неволи. В марте уже начали говорить о выходе на волю. «Красная шубка» прислала у меня спросить, есть ли у меня в Уфе кто-либо из близких, есть ли для дороги теплая обувь и пальто или нуждаюсь я в лагерном бушлате? Ехать на лошади до пересылки около 40 км. Наконец, сама себе я подсчитала последнюю зарплату и общий итог своих «капиталов». Иногда я посылала маме в Уфу деньги, когда стала в лагере «научным работником». И все-таки к выходу на волю скопилось у меня 500 рублей денег, которые я и перевела аккредитивом в Уфу. К сожалению, их по дороге «украли», и уже в Уфе я насилу могла их найти. Но пока не знала этого, чувствовала себя счастливой. Весело бежала лошадка на пересылку. И какая разница с 1938 года! Почти пусто там, где было такое столпотворение при приезде. Сфотографировали, через день-два оформили удостоверение личности, выдали билет до Уфы и немного продуктов на дорогу, и я отправилась на вокзал одна, без конвойного, но и без знакомых спутников. Приходилось пересаживаться, поезда шли нерегулярно, почему-то много было воинских составов. Ночевать приходилось на каких-нибудь бревнах около вокзалов, так как внутри по ночам шла уборка и выгоняли всех транзитных пассажиров. Несколько дней ехала я, предупредив маму письмом, что задерживаюсь на пересадках. Встречи постаралась избежать, чтобы прежде всего с вокзала попасть в баню после антисанитарного путешествия. Но вот я и дома, в объятиях мамы и Жени, и даже суровая наша хозяйка-горбунья в умиленном настроении.

После первых радостных часов и дней надо было думать об устройстве на работу. Оказалось, что я имею право даже переехать в другой город, если меня вызовут туда для работы, конечно, исключая ряд больших городов. Прочла в газете объявление о свободной вакансии преподавателя математики в Рязанском педагогическом институте, написала туда. Друзья-астрономы пытались устроить меня в Крымскую обсерваторию или в Ташкент. Из Рязани ответили положительно, но неожиданно 22.VI услышали мы но радио о войне с Германией, и все эти заманчивые перспективы сразу отпали. Надо было устраиваться на работу немедленно и в самой Уфе! Недалеко от нашего жилища была контора Техжирпрома, взяли туда меня счетоводом. Коллектив бухгалтерии был небольшой, но дружный. Сдавали мы все нормы ГСО, и мне дали значок и удостоверение. Война чувствовалась все сильнее. Трудности с продуктами, с керосином усилились из-за наплыва беженцев, часто соривших деньгами, не торгуясь. В начале зимы в гололедицу я упала и сломала себе левую руку у кисти. К этому времени мой Техжирпром переехал к своему мыловаренному заводу у р. Белой. Ходить было далеко (около 3 км в один конец) и неудобно, по крутой горе, а обратно в гору. Вид мой с рукой на перевязи был такой жалкий, что какая-то сердобольная старушка подала мне милостыню, которую я долго берегла на память. За хлебом были большие очереди. В этом отношении выручала меня одна пожилая татарка, бывшая учительница, которая жила на полпути между моим домом и работой. Проходя к вечеру мимо ее дома, я заходила и получала у нее хлеб на свою и мамину карточку. Женя работала на заводе и там свой хлеб получала и съедала.

На Рождестве побывала я у Краузе. Там было грустно и тревожно: сын К. П. был призван в армию и уже находился на фронте. Перед тем работал он ассистентом по физике у своего отца. Теперь эта вакансия освободилась, и К. П. спросил меня, не хочу ли я занять ее. Прибавил, что приходится Сельскохозяйственному институту переезжать в свое подсобное хозяйство Миловку на другом берегу р. Белой, так как большое здание института надо уступить эвакуированным с фронта учреждениям. Для нас с мамой это было хорошим выходом из многих затруднений, тем более, что мало было надежды остаться в городе. Женю уже назначили в числе многих других к переезду в далекий район. А К. П. предложил переехать совсем недалеко от Уфы и в образцовое хозяйство. Я согласилась, и с 14.IV меня зачислили лаборантом в Сельскохозяйственный институт. Сперва переехала в Миловку одна. Жила вначале в самом физическом кабинете. Тут произошла неприятность: после первомайского торжества кто-то из студентов неосторожно бросил папиросу в угол залы, соседней с физическим кабинетом. Ночью что-то затлело там, и я проснулась от едкого дыма. Выйти через зал и наружную дверь было невозможно. Пришлось мне вылезти через свое окно и бежать к корпусу, где жили педагоги. Краузе был в Уфе, а остальные быстро примчались с противогазами — химики особенно боялись за свои взрывчатые вещества. Потушили довольно быстро. Началось потом следствие по этому делу, но меня даже не пригласили на беседу, так как я и на вечеринке накануне не была, и вовремя успела сообщить о пожаре. Работать здесь оказалось гораздо легче и интереснее, чем в Техжирпроме. Вскоре после моего приезда в Миловку разлилась река Белая, и добираться из Уфы было трудно. Пожилой проф. Краузе поручил мне замещать его — проводить занятия по физике с подготовительной к I курсу группой. Это были все беженцы из западных наших областей — из Львова и других городов, многие без родителей, убитых или потерявшихся при эвакуации. У меня наладились с ними неплохие отношения. Всей группой они даже вскопали мне огородик. Питание в столовой было хорошее, с фермы полагался литр молока. Мама продолжала пока жить в Уфе. Я поехала за ней и заодно ликвидировать по просьбе уехавшей Жени остатки ее имущества — книги и ее записки взяла себе, остальное подарила хозяевам. 3.VIII перевезла я маму и все наше имущество в Миловку, наняла пока комнату в деревне. Обедали обе в студенческой столовой, или в рощице около нее, в плохую погоду носила я обед в деревню. Осенью собрали для меня богатый урожай картофеля с отведенного мне участка (за каждое десятое ведро), и я торжественно подъехала на возу с картофелем — у нас с мамой никогда еще не бывало такого богатства. В октябре повысили меня в должности, и я стала именоваться ассистентом и получать зарплаты чуть больше прежнего. Дали нам и комнату в одном из зданий института, против столовой. Это было удобно по близости к месту работы. Было у меня еще и несколько уроков в сельской школе — времени на это теперь хватало. Казалось бы, все было относительно хорошо.