Нина Штауде - Воспоминания

После хороших для меня рождественских дней с елочкой у профессора Краузе среди ссыльных поползли недобрые слухи об арестах. Конечно, ни о каком противлении Власти не могло быть и речи — брали просто как ненадежный элемент, на всякий случай. Пришлось готовиться и мне к этому: закупить маме дров, уничтожить фотографии друзей. Пожалела сжечь карточку моего любимого дедушки — математика в молодых его годах, и пришлось ему потом фигурировать на допросе. Каждый вечер как-нибудь «готовилась»: или вшивала нитки в подол платья, или собирала, как в дорогу, все самое необходимое, уничтожала письма и ненужные вычисления. Но их все-таки очень много оставалось — все надеялась, что удастся еще кое-что напечатать. Мама «закалилась» настолько, что с удовлетворением говорила: «Ну вот, сегодня кое-что сделали». Наступало 22.III. Мы с Женей вечером были у «канареечек» — торопились закончить партию мягких игрушек. Не было электричества, работали со свечами. Было всем как-то смутно на душе. Вышли на улицу — сильная метель, снегу намело целые сугробы. Женя проводила меня до калитки. Молча простились — на 3 долгих и тяжелых года! Ночью проснулась от звука голосов — три силуэта прошли мимо окна, потом сильнейший стук к хозяйке. Это был следователь с понятыми из соседнего дома. В мой большой мягкий чемодан побросала я все заготовленное на этот случай, а следователь интересовался черновиками моих «сумеречных подсчетов». Увы, все они были им забраны, и когда через 3 года я попросила их вернуть, так как они никому не интересны, а мне очень нужны, то мне ответили, что найти их невозможно, и тот следователь больше не работает. С мамой мы простились, не обращая внимания на следователя. Уже было часа 2 или 3 ночи, когда мы вышли из дому. Транспорта никакого не было, а тюрьма — на другом конце города. Чемодан свой я еле могла поднять, поэтому его нес все время конвойный. Проходили мимо домика, где жила Женя и, вероятно, мирно спала в это время. Во дворе тюрьмы, очевидно, было неприлично, чтобы кто-то нес мой чемодан. Мне его вручили, и я сейчас же упала от его тяжести и своей слабости. Встала, поволокла его по земле. В регистратуре, несмотря на поздний час, масса народу, целая очередь.

Увидала одну из «канареечек» и знакомую медсестру, которая сказала, что ей худо, так как она нарочно приняла яду при аресте. Впрочем, не умерла, а лишь похворала потом в соседней с моей камере. Было уже совсем светло, когда меня обыскала башкирка-надзирательница и впустила в камеру. Спать не пришлось, так как вскоре был уже подъем. Впечатление, по сравнению с Ленинградским ДПЗ, неприятное. Жара, как на пляже в солнцепек, все в одних трусах и обливаются потом от переполнения камеры народом. Не помогает и выбитое стекло вверху окна, хотя на улице и мороз. Уборной с водопроводом нет — невзрачная «параша». Подходили ко мне знакомиться: разудалая эсерка с Колымы, взявшая меня сразу под свою защиту; милая и спокойная девушка Варя, дочь священника, не хотевшая отречься от отца и за это страдавшая; здоровая, деревенская девушка Нюра, обвинявшаяся в том, что в шутку выколола глаза на газетном изображении кого-то из вождей, и сидевшая уже больше года; жены башкирских министров, сидевшие только из-за мужей. По-видимому, тут же были и спекулянты, и вообще уголовные. Одна инвалидка, как говорили, прятала золото в щели той доски, где спала, поэтому не позволяла производить уборку и выводить клопов, которых развелось здесь величайшее множество. Когда вечером мне определила староста спальное место под койкой, так что только голова была снаружи, и я легла на своем пальто (тюфяков никому не полагалось), то клопы набросились на меня со всех сторон, а пошевелиться нельзя, так как справа и слева лежат на полу и спят несчастные, уже измученные долгим пребыванием в тюрьме женщины. Это была буквально пытка, эти первые ночи! Потом или клопы меня «разлюбили», или я, по порядку, стала переезжать ближе к окну и дальше от «золотой старухи», но стало более терпимо. Кормили в Уфе тоже хуже, чем в Ленинграде. Давали только один суп 2 раза в день. В нем плавали 2–3 маленькие картофелины. Хлеба было, правда, 600 гр. В передаче можно было получить только лук и чеснок, а продуктов — никаких. Но зато почти не было и допросов. Я сидела месяца два, пока меня пригласили. Очевидно, Женя проявляла большую энергию, потому что в первый же день, когда мне по алфавиту это полагалось, я получила передачу. Там была чудесная расписная мисочка, от которой пахло медом, — большая роскошь в тех условиях, когда все едят из глиняных или жестяных мисок.

Была и драгоценная мамина записка с перечислением вещей. Расписываясь на ней, я косвенно этим давала знать и ей, что существую. Лишних вещей просила не присылать, так было тесно. Чемодан, конечно, пока отобрали, как и резинки, полотенце и вообще все, что может содействовать самоубийству. Платье и даже теплое пальто можно было держать в камере, но летом было так жарко, что даже смотреть на теплое было тяжело, и я сделала большую глупость — отправила пальто и валенки домой в надежде, что когда они понадобятся, можно будет потребовать их обратно. Но когда меня назначили на этап зимою, то Женя при всей настойчивости не могла передать мне теплую одежду, и я уехала на Северный Урал в драповой летней кофточке и легких ботинках. Пробыла я в Уфимской тюрьме с 22 марта по 1 декабря 1938 г., т. е. больше 8 месяцев.

Как же протекала там жизнь? Больше всего угнетало людей вынужденное бездействие из-за медленности следствия. Занятия мы придумывали себе различные. Очень распространено было взаимное обучение. Безграмотных учили писать и читать: вместо классной доски — нижняя поверхность глиняной пиалушки, вместо мела — кусочек штукатурки. У меня была ученица (писательница), которая захотела пройти курс тригонометрии и даже получить представление об интегралах. Чтобы создать «учебник», надо было на небольшой наволочке изобразить формулы. Для этого были распущены голубые рейтузы и, пользуясь самодельной иголкой из зубца гребенки, были вышиты главнейшие формулы. К сожалению, это «произведение искусства» было отобрано у владелицы во время генерального обыска перед 1 Мая. Обыск велся строго: проверяли в волосах, во рту и так далее… Никакого чтения не было. Месяцами, а иные и годами люди не знали, что творится на земле, так как и радио не было. Иногда фельдшер приносил больным порошки, завернутые в кусочки старых газет, размером не больше спичечной коробки. Эти кусочки читались по очереди, перечитывались, комментировались заключенные там сведения. Очень любили у нас «публичные лекции». Меня в день моего дежурства охотно освобождали от работы (мытья посуды и пола), прося вместо этого что-нибудь рассказать по астрономии. У многих был запас литературных тем, передавали содержание какого-либо романа. Это было благодеяние для всех, так как вместо утомительного непрерывного гула голосов раздавался в тишине лишь один голос, слушать который было даже интересно. Один раз устроили «день загадок», и я услыхала очень много для меня совершенно не известных. Иногда ненадолго попадала к нам какая-либо интересная, выдающаяся личность перед выходом на волю или с воли. С одной симпатичной старушкой, бывшей у нас недолго, я смогла сообщить маме много о нашей жизни, дав ей мамин адрес. Так и проходили дни, бежали недели, приучая к терпению. Здоровье мое было в хорошем состоянии, совесть спокойна, на душе светло. Настал, наконец, и день, когда многих из ленинградцев вызвали и дали подписать бумагу о приговоре — мне лично 3 года исправительно-трудовых лагерей, начиная с момента ареста 22.ІII. 1938 г. Перевели в другое помещение, в пересылку, режим в которой чуть легче. Женя добивалась через прокурора разрешения передать мне теплую одежду и деньги, которые мама вносила в тюрьму на мое имя. Не помню, по какой причине это не удавалось, и когда еще раз она пришла к прокурору, ей сообщили, что наш этап уже отправлен в дальние лагеря, куда — не полагается пока знать. Нас тоже даже накануне не предупредили. 1.XII. 1938 г. после обеда, когда я в несколько новой «аудитории» повествовала о Млечном Пути и движениях звезд, раздался громкий приказ: «Собираться с вещами в этап!». Началась суматоха. Вещи были положены на грузовик, мы сели и встали среди них, а на борту сели часовые с ружьями и штыками. Было предупреждение: «При попытке к бегству и к общению с населением будет расстрел на месте». Мне это почти показалось смешным. Вагоны с сетками на окнах, как у птиц в зоопарке. И конвоиры, как почетная стража. Прощай, Уфа! Надолго, может быть, и навсегда!