Франческо Пастура - Беллини

Барбайя сдался. Встреча завершилась приглашением на завтрак на следующий день. Беллини пришел, и Барбайя предложил ему «множество контрактов» в разные театры, самыми значительными из которых были Сап-Карло и Ла Скала. Беллини выбрал Ла Скала и произнес: «Да поможет мне бог».

Это было обдуманное решение. Хотя он еще не знал, какими исполнителями будет располагать для оперы, которую ему предстоит написать, он согласился на контракт в Милане потому, что в Ла Скала не будет тенора Рубини. Звучит, конечно, парадоксально, но на самом деле убедительно, и Поллини — старый и опытный театрал — с ним согласился. Будь в его новой опере тенор Рубини, композитору пришлось бы писать партию для голоса и актерских возможностей певца, создавшего образ Гуальтьеро. И весьма возможно, он повторился бы, копируя или подражая той партии, которая уже стала знаменитой. А будь у него другой тенор, новая роль была бы написана для его вокальных и артистических данных, и получилась бы, несомненно, совсем иная музыка.

Так рассуждал Беллини, и Поллини целиком поддержал его. Но любопытно, что весь период, который предшествовал работе над новой оперой, оказался как бы во власти, так сказать, «призрака «Пирата» — призрака неумолимого и неистребимого. Недавний успех «Пирата» словно подрезал крылья творческой фантазии музыканта еще прежде, чем он принялся за новое сочинение. Он отравлял ему жизнь. Беллини прямо-таки заболел им. Едва что-либо напоминало ему о «Пирате», у музыканта сразу же мурашки пробегали по коже от страха за оперу, которая еще только должна была родиться. И как будто мало было этих душевных волнений, тревогу усиливал, приводя в отчаяние, дружный хор приятелей.

«Все мои друзья, кроме Мельци, уверяют, что второго «Пирата» мне никогда не создать, — пишет он Флоримо. — С одной стороны, это льстит самолюбию, но с другой — такое суждение меня огорчает…» И в том же письме: «…все настоящие друзья советуют быть очень осторожным при выборе певцов и либретто, потому что другого «Пирата» не сотворить ни Романи, ни мне…» А газеты добавляли: «Беллини уже привык, что во многих крупнейших городах с восторгом встречают его оперы, даже если они идут сразу же вслед за шедеврами Россини. И слава, широко распространившаяся по Европе, становится для него обременительной, потому что мешает работать над новыми произведениями, и это тяжкая беда в столь молодые лета». Но еще большая беда — слышать подобные разговоры. А тут еще ко всем этим предсказаниям и предположениям добавилась другая напасть — близкое сходство с его «Пиратом» новой оперы Пачини «Кавалеры из Валенцы».

Речь шла не о плагиате как таковом, когда мелодии одной оперы в несколько измененном виде переносятся в другую, а о сознательном подражании характеру беллиниевской музыки — о подражании, выдававшем очевидное желание копировать стиль, который благодаря несомненному отличию от привычных для оперного языка того времени форм с первого своего появления привлек внимание публики и определил необыкновенный успех «Пирата» и его автора.

Было ясно, что Пачини поставил своей целью затмить триумф Беллини, но получилось обратное: стремясь «утопить» «Пирата», он еще больше поднял престиж автора оперы. И не только Беллини заметил имитацию своего стиля в «Кавалерах из Валенцы». Ее обнаружила и миланская публика, на подражание прежде всего обратили внимание журналисты, которые подробно перечислили все «аналогии» — только из вежливости не назвав их плагиатом или кражей — между музыкой «Пирата» и оперой Пачини.

К этим и другим похожим фактам, столь обычным для театральной среды во все времена, Беллини относился как более или менее беспристрастный зритель. Ему хотелось, чтобы жизнь текла спокойно или по крайней мере без особых потрясений, чтобы каждый человек мог честно делать то, что ему предназначено судьбой, против которой к тому же бесполезно восставать. Жизнь, по мнению Беллини, должна всегда идти в полном согласии с ближними, и известная поговорка «каждый за себя, а бог за всех» находила в нем самого преданного приверженца.

Может быть, именно поэтому Флоримо без всякого стеснения обвинил его в эгоизме. Сам он — строитель великого храма Дружбы — не мог одобрить некоторые поступки своего наиболее близкого друга. Он отмечал в нем резкость, предательство, неблагодарность. И дело не в том, что Флоримо, упрекая во всем этом Беллини, не хотел вникнуть в характер Винченцо, а в том, что ему хотелось, чтобы катаниец был таким, каким он желал его видеть. Но Беллини любил крайности — либо да, либо нет. (И наверное, именно тут кроется причина «больших столкновений», которые происходили между этими двумя волевыми, но столь различными людьми.) Композитор, не таясь, высказывал все, что думал, и если какое-либо из его мнений было продиктовано обидой, горечью или негодованием, он прямо говорил об этом. И всякий раз сердился, что его неправильно понимают.

К огорчениям душевного склада прибавлялись другие жизненные невзгоды. С конца июня Беллини был болен из-за «неустойчивой погоды», которая ему «немного расстроила здоровье». Мы не знаем, о каком заболевании идет речь. Может быть, это была простуда, а может, что более вероятно, какая-нибудь форма гастрита. Так или иначе, болел он довольно долго, что, однако, не мешало ему заниматься повседневными делами.

16 июня он подписал контракт, по которому обязан был сочинить новую оперу для предстоящего карнавального сезона 1828/29 года в Ла Скала. Гонорар, назначенный ему — «после бесконечных криков» — Барбайей, составлял тысячу дукатов (4250 лир). «Мне кажется, что условия неплохие, — комментировал он Флоримо, — думаю, ты тоже так считаешь, потому что за две последние оперы я получил по контракту 500 дукатов, а за первую 150. Похоже, гонорар немножко подскочил, не так ли?»

Скачок действительно был заметный, если вспомнить о стремительном восхождении Беллини, но композитор понимал свою ответственность, тем более что о его контракте было сообщено в газетах в благожелательном тоне. И теперь он чувствовал, что взял обязательство непосредственно перед публикой.

Он стал просить друзей — и в Неаполе, и в Милане — подсказать ему хорошие сюжеты из драм и романов, чтобы он мог выбрать наиболее подходящий для своего характера. Надо ли говорить, что поэтом, с которым ему предстояло работать, был Феличе Романи, но тот пока еще находился в Генуе. После «Королевы Голкондской» для Доницетти он написал еще либретто «Колумб» для Франческо Морлакки [49] Морлакки, Франческо (1784–1841) — итальянский композитор и дирижер, автор свыше 20 опер, ставившихся в различных городах Италии, а также в Лондоне, Париже, Лейпциге, Праге. Член Флорентийской академии изящных искусств. — это была третья новинка, поставленная в сезон открытия театра Карло Феличе. Романи задержался в своем родном городе по причинам сугубо личным, однако собирался вскоре вернуться в Милан.