Франческо Пастура - Беллини

Вот почему в немногих письмах, сохранившихся от этого периода, Беллини выглядит придавленным огромной тяжестью, какую взвалил на себя и с трудом удерживает. Больше месяца он вовсе не выходил из дома, работая порой по десять часов в сутки. После сильных холодов пришла оттепель, и наконец появилось бледное, еще робкое солнце, но и оно сумело оживить шумную карнавальную толпу Венеции.

Для Беллини не существовало ни праздников, ни развлечений. Не было и перерывов в труде, который приковывал его к стоящему возле рояля столику, и он торопливо набрасывал каждый день тысячи знаков, разнося их по потным строчкам голосов — вокалистов или инструментов оркестра.

Для него существовало только обязательство, принятое перед венецианской публикой, чуть ли не следившей за ним в ожидании, какие еще мелодии родятся в результате работы, за которую взялся молодой катанийский музыкант и тяжесть которой он ощущал с каждым днем все сильнее.

«Будет чудо, если я не заболею после всего этого…» — писал он синьоре Джудитте. Однако чуда не произошло. Болезнь свалила его, но только гораздо позднее, и оказалась не той, какой он опасался (по-видимому, он боялся воспаления легких, так как перенес простуду сразу по приезде в Венецию). У него появился гастрит, тот самый, который следующим летом перейдет в воспаление кишечника, отчего он и умрет совсем молодым. «Ладно, пройдет, так пройдет, — решил он, — а нет, так сам уйду…»

Игра слов, смысл которой, к сожалению, должен был проявиться самым худшим образом.

Во время сочинения «Капулети и Монтекки» Беллини жил совершенно отрешенным от мира, добровольным изгнанником, сознающим, что он должен много и упорно работать, лишь бы выполнить взятое на себя обязательство. Единственное отвлечение, какое он мог себе позволить, составляли письма, которые он отправлял и получал. Только эта ниточка и связывала его в тот момент с миром.

И друзья действительно много пишут ему — первым в списке, разумеется, значатся Флоримо и дядя Ферлито, а также Лампери — и он всем отвечает, несмотря на озабоченность и тревогу, переживаемые им. В конце января у него уже было написано немало сцен для первого действия, но финал акта «доводил до безумия». Он надеялся закончить его раньше, но не смог.

Вечером 30 января ему пришлось отложить работу. Он ощутил бесконечную усталость, почувствовал, что не способен даже думать. Ему надо было отдохнуть, чтобы успокоить мозг, расслабить нервы, воспрянуть духом. Этого властно требовали уставшие тело и психика. «Я покидаю вас, мне пора в постель, голова просто не держится…» — такими словами прощается он с другом. И мы легко можем представить себе эту скромную комнатку в гостинице, где остановился Беллини.

Холодная венецианская зима словно погрузила город в тишину — ни шороха на узкой улочке под окном, все смолкло на соседнем канале и в отдаленной лагуне. Беллини настолько переутомлен, что ему кажется, будто он движется как сомнамбула. Возле столика, за которым он трудится при свете свечей, стоит рояль, немного поодаль, в противоположном углу, кровать. Он падает на нее, чтобы поспать несколько часов, а потом снова продолжает свою непрерывную работу, конец которой видится ему в тумане.

Завершив наиболее трудную часть оперы, Беллини продолжает с волнением и надеждой сочинять «Капулети» вплоть до 21 февраля, когда начались первые раздельные репетиции хора, оркестра и певцов. Стужа, похоже, не собиралась отступать, лагуна была по-прежнему покрыта льдом, но Беллини, еще работавший дома над финалом оперы, 8 февраля наконец почувствовал, что «довел дело до благополучного конца».

И хотя здоровье не подвело его, все же он начал ощущать последствия столь напряженных усилий. «На моем лице видна усталость», — писал он синьоре Джудитте, а мы можем добавить: если в начале февраля он наконец избавился от кошмарного страха не уложиться в срок, то ему еще предстояло потратить немало сил на репетиции оперы. Однако лучше не думать об этом. Беллини признается, что он «не недоволен» музыкой, которую сочинил, но тут же добавляет: «лишь бы только эти негодяи певцы сумели исполнить задуманное…» И он беспокоился не напрасно.

Известен эпизод, который произошел с заносчивым тенором Бонфильи, репетировавшим партию Тебальда. Роль эта, надо ли пояснять, никак не устраивала его, потому что была слишком короткой, тогда как всякий уважающий себя тенор должен петь по крайней мере столько же, сколько сопрано. Не имея возможности как-то иначе отвести душу, он принялся ругать каватину, с которой должен был впервые появиться на сцене. Как бывалый певец, он изливал недовольство всем окружающим, но лишь в отсутствие автора. Кое-кто все-таки пересказал Беллини слова, какими тот ругал свою партию в «Капулети», и Беллини, презиравший всяческую подлость, вынудил певца повторить хулу при нем. Бонфильи, видя, что он разоблачен, так и сделал и, распалившись, добавил еще немало других обидных для композитора слов.

Беллини переменился в лице. Утратив свой милый и скромный вид, он гордо и надменно посмотрел на обидчика. «Синьор, — заявил он заносчивому тенору, — да будет вам известно, что отец научил меня держать в руках не только перо, но и шпагу». Речь шла, разумеется, не о вызове на дуэль, просто музыкант хотел показать певцу его место. Мы уже видели, как нечто подобное произошло в Генуе с капризнейшей Този, которая тоже была недовольна своей каватиной в «Бьянке». Но если тогда споры с автором обошлись криками, то теперь дело обстояло иначе, так как певец проявил неуважение к композитору.

Однако и тут ссора завершилась примирением, потому что именно в этой каватине, написанной специально для его голоса, Бонфильи смог наилучшим образом показать свои вокальные возможности и добился такого личного успеха, какого у него никогда не было ни прежде, ни потом — ни в каких других операх.

Сводные репетиции оркестра и певцов начались 3 марта. «Сегодня проходили первый акт с полным оркестром, — сообщает Беллини Джудитте, — и похоже, он производит впечатление, певцы стараются, и музыка вторит им. Ладно, — замечает он, — вторник — великий день, и кто знает, чем он будет отмечен — фиаско или триумфом!» Но что-то большее, нежели надежда, некое предчувствие подсказывает ему, что оперу ждет успех: «Я уже надеюсь на последнее, — добавляет он и объясняет: — во-первых, потому, что чувствую — музыка в первом акте выразительна, и во-вторых, потому, что вся Венеция за меня». На этот раз он не обманулся.

Премьера «Капулети и Монтекки» состоялась не 9 марта, как было намечено, а в четверг 11-го. Триумф был такой, что — случай поистине редкий для прессы того времени — короткое сообщение о нем появилось в «Гадзетта привиледжата», официальном органе провинции, уже на следующий день.