Франческо Пастура - Беллини

Но вслед за огорчением Беллини ожидала и большая радость. В то же утро в Итальянском театре прошла первая оркестровая репетиция «Пуритан». Впечатление, которое произвела его музыка на оркестрантов, певцов и даже на руководителей театра, присутствовавших в зале, было необыкновенным. «Певцы и оркестр только и делали, что аплодировали… и дирекция тоже довольна…» Сам же он испытал нечто вроде изумления, убедившись, что оказался способным воплотить в музыке свои мысли и свое вдохновение. «Музыка производит на меня чудесное впечатление: я инструментовал как ангел и полностью ощутил вызываемый ею эффект: мелодия соткана из гармонических консонансов, которые прямо-таки ласкают душу».

Его музыка, написанная сердцем, аплодисменты исполнителей и удовлетворенность руководителей театра — все это вознаградило маэстро за огорчения, доставленные утром. И «только это вознаграждение позволяет мне пережить неожиданное препятствие, которое помешало опере вовремя прибыть в Неаполь», не мог же он предусмотреть эту проклятую холеру. Музыкант больше не хочет думать о неприятностях. Он понимает, что волновался напрасно, ибо известие об этом несчастном событии и рукопись второго акта «Пуритан» все равно окажутся в Неаполе только через две недели, и не меньше времени потом придется ждать, пока станет известно в Париже, какое решение примяла неаполитанская антреприза. Так что впереди целый месяц ожидания, и лучше пока забыть обо всем этом, а заняться дуэтом басов, который он откладывал до сегодняшнего дня.

История этого дуэта, едва ли не самого знаменитого номера «Пуритан», примечательна. Поначалу мелодию последней части дуэта, «Гимн свободе», Пеполи советовал вставить в финал интродукции к первому акту, после молитвы. Однако Беллини решил убрать эту мелодию оттуда, так как считал ее там лишней, и отложил ноты в сторону, собираясь использовать тему где-нибудь в другом месте. Он даже пометил, где вслед за музыкальной картиной бури, и пропеть ее должны были два баса, подкрепленные хором, И название номеру было найдено: «Хор рассвета или свободы» (вот почему этот гимн, взволнованный и ликующий, не мог войти в неаполитанскую редакцию «Пуритан»).

Но Беллини не удовлетворился перестановкой и продолжал держать дуэт про запас, пока не нашел ему наконец самое подходящее место — в середине второго акта. После того как Джордж побуждает благородное сердце пуританина — патриота Ричарда Форда спасти своего соперника Артура от смертной казни, солдаты Кромвеля, чувствуя, что их объединяет единая высшая любовь, которой они поклялись в верности, — любовь к родине, освобожденной от тирании, завершают свой дуэт «гимном свободе»: «Звучи, труба, и я бесстрашно пойду навстречу смерти, ради торжества свободы!» «Дуэт настолько крамольный, — писал Беллини Флоримо, — что даже пугает», маэстро предвкушает, какое тот произведет впечатление. А завершив сочинение, он сообщил Пеполи: «Дуэт получился великолепный, и звук трубы заставит дрожать от радости все свободолюбивые сердца, какие окажутся в театре».

Он не обманывался: и в наши дни, когда звучит эта знаменитая кабалетта с темой солирующей трубы, не найти такого театра, где бы публика не вскакивала с мест, восторженно аплодируя и громко требуя исполнения на «бис».

Репетиции «Пуритан», начавшиеся 5 января, длились пятнадцать дней. Они были тщательными, трудными из-за многих сложностей в ансамблевых сценах и придирчивости автора. На репетициях, несомненно, присутствовал Россини, и ему Беллини обязан драгоценным советом разделить оперу на три действия и завершить второй акт знаменитой кабалеттой двух басов, которая всегда будет производить невероятное впечатление.

Генеральная репетиция состоялась 20 января 1835 года. Зал был переполнен. «Музыку нашли очень красивой, — спешит сообщить Беллини другу, — весь высший свет, все великие артисты и все самые главные знаменитости, какие только оказались в Париже, собрались в театре. Все были восхищены. Кто обнимал меня, кто целовал, в том числе и мой дражайший Россини, который и в самом деле любит меня, как сына». Премьеру оперы, назначенную на 21 января, пришлось перенести из-за болезни Тамбурини: «Пусть идет когда угодно, — добавляет музыкант, уже не сомневающийся в успехе. — Радость моя безмерна! И я уверен, что и ты порадуешься так же, как твой Беллини».

К письму он прилагает газеты, сообщающие о счастливом успехе генеральной репетиции, и просит переслать их в тот же день «моей бедной семье, которая придет в сильное душевное волнение из-за моего успеха».

Он чувствовал, что будущее у него в руках. Беллини понимал, что успех на генеральной репетиции «Пуритан» стоил выигранной битвы, потому что он был признан уже «всеми самыми выдающимися людьми, какие только находятся в Париже», то есть тем обществом, которое до сих пор баловало его и обходилось с ним как с enfant gaté и в которое он теперь входил завоевателем, чтобы занять видное место.

Однако вечером 24 января 1835 года, когда «Пуритане» были впервые показаны публике, Беллини довелось испытать новое и еще более сильное волнение. Уже зная, какое впечатление производит опера, он тем не менее был вынужден признать, что и на него самого она воздействует как-то по-новому: «Она прозвучала для меня почти неожиданно», — признается маэстро. И конечно, вновь вызвала неудержимый восторг зала. «Я не думал, что она взволнует, и сразу же, этих французов, которые плохо понимают итальянский язык… — сообщает он дяде Ферлито, — но в тот вечер мне показалось, что я нахожусь не в Париже, а в Милане или на Сицилии».

Отчет, который он сам дает о премьере и который находит точное подтверждение в газетах того времени, подчеркивает, что аплодисменты раздавались после каждого номера оперы — аплодисменты различные по накалу, в зависимости, разумеется, от впечатления, какое производили номера на публику, слушавшую их впервые. Очень горячо аплодировали первому акту и всему третьему, но больше всего оваций вспыхивало во втором акте, и репортерам пришлось отмечать факты, совершенно не обычные прежде для парижских театров. Публику «заставили плакать» во время сцены сумасшествия Эльвиры, которую Гризи «спела и сыграла как ангел», но кульминация восторга наступила после дуэта басов.

«Все в зале обезумели, — рассказывает Беллини, — поднялся такой шум, такие крики, что приходилось только удивляться темпераменту зрителей. Но говорят, что стретта производит очень сильное впечатление, и, видимо, это в самом деле так, потому что весь партер, восхищенный стреттой, поднялся и кричал, как безумный, одним словом, мой дорогой Флоримо, все это просто неслыханно, и с субботнего вечера ошеломленный Париж только об этом и говорит. Публика, — продолжает Беллини свой рассказ, — (вопреки правилам, так как лишь после спектакля можно вызывать «автора», причем только по имени), так вот публика потребовала меня, и Лаблашу пришлось, можно сказать, вытащить меня к рампе, и, едва ли не шатаясь, я предстал перед зрителями, которые кричали как сумасшедшие. Женщины махали платочками, а мужчины поднимали свои шляпы. Разумеется, они заставили повторить дуэт, и занавес опустился. Клянусь тебе, что получасового антракта не хватило публике, чтобы прийти в себя. Когда начался третий акт, видно было, что зрители все еще сильно возбуждены…»