Франческо Пастура - Беллини

Здесь в словах Беллини снова звучит тот фатоватый, салонный тон, который в неверном свете рисует его характер и скрывает сердце под маской фривольности. Стоит ли удивляться, что Генрих Гейне, познакомившийся с Беллини в Париже, сказал: «Не человек, а какой-то вздох в бальных туфельках» и охарактеризовал как сердцееда с томной, кокетливой походкой и утонченной изысканностью в одежде и манерах. Хоть и остер на язык немецкий поэт, но он не сумел разглядеть в этом кумире салонов художника, создателя самых чистых, самых целомудренных вокальных мелодий. А когда незадолго до смерти Беллини Гейне понял его душу, то не колеблясь посвятил взволнованные строки памяти артиста: «Лишь позднее, уже после продолжительного знакомства с Беллини, я почувствовал к нему некоторую симпатию. Это случилось тогда, когда я заметил, что его характер отмечен благородством и добротой. Душа его, несомненно, осталась чистой и незапятнанной всеми отвратительными соприкосновениями с жизнью. Он не был лишен также того наивного добродушия, той детскости, которые характерны для гениальных людей, хотя и не всем открываются эти их качества».

Однако даже мы с трудом узнаем Беллини в его письме к дяде — в оценках Доницетти, в описании самого себя как кумира светского Парижа. На этих двух страницах он выглядит самым заурядным человеком, а не избранным существом. Но как тонкий, изысканный художник Беллини вновь раскрывается в этом письме уже в следующих строках. Перечитав написанное, он, видимо, заметил, что перешел границы, за которые его душа не может ступить, не потеряв уважения к себе. И тогда он прерывает рассказ, чтобы предупредить дядю: «Надеюсь, вы не станете никому показывать это письмо». Своим раскаянием он как бы стирает все следы зависти и тщеславия.

Оперный сезон в Итальянском театре завершился 31 марта 1835 года спектаклем «Пуритане». Это был памятный вечер: парижская публика еще раз отдала свое предпочтение опере, успех которой нарастал в течение всех семнадцати представлений, начиная с 24 января. «Неслыханное для Парижа дело, — комментирует музыкант, — ведь тут публика по своей природе непостоянная и не терпит, если в течение сезона какая-нибудь опера повторяется больше шести раз».

В этот вечер Беллини чествовали особенно горячо. «Я не мог выглянуть из ложи; едва публика замечала меня, как сразу же оборачивалась в мою сторону и начинала аплодировать, так что все время надо было прятаться». Но был момент, когда Беллини пришлось покинуть свое укрытие и поспешить за кулисы для выяснения причин «необычного и беспрецедентного события», какое произошло в начале третьего акта «Пуритан».

Рубини находился на сцене один, он спел канцону, которая была условным знаком для выхода Эльвиры, как вдруг заметил, что кто-то бросил к его ногам записку, а из зала донеслись громкие голоса: «Lisez, lisez…» [89]. Оркестр смолк, Рубини поднял бумажку и, прочитав ее, сказал, обращаясь к публике: «Messieurs, avec grand plaisir…» [90]— и зал разразился бурными аплодисментами.

Беллини поспешил за кулисы, чтобы узнать содержание записки. Ему передали, что многие зрители просили Рубини исполнить арию из «Пирата», ту самую, какую он «месяц назад пел на своем бенефисе и пел, как бог». И на этот раз он тоже превосходно исполнил свой самый любимый номер из оперы, которая восемь лет назад принесла ему славу. «И ничего не стану говорить вам о впечатлении, какое он произвел, и об аплодисментах», — заключает Беллини.

К этому эпизоду присоединился другой — в конце спектакля французская публика горячо чествовала исполнителей и автора «Пуритан». «Вся сцена, — рассказывает Беллини, — была заполнена цветами и венками для Гризи за исполнение «Польки с вуалью» и участие в квартете. Было много цветов и для Рубини — после того, как он спел арию из «Пирата» и финал «Пуритан», который ему пришлось бисировать. Преподнесли цветы и Лаблашу с Тамбурини за ставшую знаменитой кабалетту (тоже повторенную дважды). Одним словом, — заключает ликующий музыкант, — вчера вечером расцвел праздник, такой блистательный, какого еще никогда не было в Итальянском театре».

Но праздник этот оказался прощальным, потому что в тот вечер, 31 марта 1835 года, Беллини безвозвратно расстался с театром, певцами и публикой. Больше ему уже ни разу не довелось выходить на сцену. Занавес опустился навсегда. Но он не мог знать этого, даже не предчувствовал, наверное, потому, что судьба оказалась очень великодушной, подарив ему эту последнюю радость в творческой жизни. Тогда для него этот праздничный вечер был лишь вехой определенного этапа карьеры, начавшегося восемь лет назад «Пиратом» и завершившегося «Пуританами» с участием Рубини, самого чуткого и достойного творца успехов Беллини. После восьми лет волнений, переживаний, борьбы, побед, огорчений и триумфальных успехов он был уверен, что прочно занял свое место, «которое мне и положено занимать, а именно — первое после Россини…».

Это место отвела ему и история.

В том же письме от 1 апреля 1835 года, где Беллини описал свое «поведение с тех пор, как покинул Италию», он изложил дяде программу, которую наметил себе на будущее.

«В моих дальнейших планах подписать контракт с французской Гранд-опера и остаться в Париже, обзавестись домом и полностью извлечь выгоду, какую может дать мне такой город, не отказываясь писать оперы и для Италии, если меня попросят». Кроме профессиональных проектов на будущее, Беллини наметил себе еще одну цель — личную: «Еще в моих планах — жениться, если найду девушку с приданым не меньше двухсот тысяч франков, с терпимым характером, хорошо воспитанную и не уродливую». Поскольку этот пункт программы требовал осторожности, он добавил: «Я не спешу… И торопиться не стану. Подожду спокойно. Господь бог до сих пор помогал мне, надеюсь, он и дальше не оставит меня…»

Условие, какое прибавил Беллини к достоинствам будущей спутницы жизни, а именно: двести тысяч франков приданого — может вызвать некоторое удивление у читателей и опять поставить вопрос о его пристрастии к деньгам. Но маэстро словно предугадал это вполне возможное обвинение, ибо тут же объяснил дяде причину такого твердого условия: двести тысяч франков, по его расчетам, гарантировали бы ему десять тысяч дохода, сумму, необходимую для спокойного творчества. «Только такого рода брак, — пояснил он дяде, — обеспечит мне полную независимость от всех и вся. Получать десять тысяч дохода и иметь хорошую жену значит обезопасить себя от любых превратностей судьбы, потому что с десятью тысячами франков можно хорошо жить в любом уголке мира».

Речь шла, следовательно, о том, чтобы искать жену не торопясь, все взвесить, обдумать, ибо проблема, весьма важная для любого мужчины, исключительно ответственна в жизни артиста, которому необходимо иметь рядом человека полностью посвятившего себя заботам о нем, нужны спокойные условия для работы, не отягощенные гнетом нужды. Таковы, следовательно, были планы на будущее, какие Беллини четко наметил себе и собирался осуществить в течение года, когда представится благоприятный случай.