Юлия Варенцова - Люди неба [Как они стали монахами]

– А что изменилось в вашей жизни, когда вы приняли постриг? Вот вы так же едете на вызов…

– В плане вызовов ничего, а в плане жизни – много. У меня, как у любого монаха, есть монашеское правило. Если у мирянина жизнь делится на между Богом и миром, то монах, в идеале, конечно, всю жизнь должен посвящать Богу. Естественно, живя в миру, это не получается, но старюсь больше времени уделять молитве. Даже на отдыхе нельзя забывать о молитве, о своем правиле. Надо больше молиться. Осознаешь кратковременность и быстротечность жизни. Поэтому понимаешь, что надо больше молиться, больше времени уделять Богу. Тогда и жизнь будет полегче.

– Кончина «безболезненная, непостыдная, мирная» как часто встречается?

– Это кончина святого человека. Бывает, приезжаешь на вызов, а бабушка ручки сложила, платочком подвязалась, а накануне, мы знаем, что она причастилась. Но это редкость. Всегда праведников мало. А большинство людей, конечно, перед смертью страдают, переживают, мучаются. Большинство людей, потому что жизнь их была тоже сложная. Собственно говоря, человек получает своего реаниматолога по грехам своим. Та бабушка, которая была небезгрешна, но свои грехи оставила, она не дождалась реаниматолога, он ей был не нужен. Она умерла, и все тихо-спокойно. А тому, к кому я приезжаю его реанимировать, Бог дает время на покаяние, чтобы он в последние минуты мог покаяться. Поэтому надо реанимировать всех. Есть закон. Закон говорит, что у нас реанимация в обычной ситуации прекращается через 30 минут после безуспешной реанимации. Иногда мы делаем немножко дольше. Почему? У меня было несколько случаев таких, когда не только у меня, у всех моих коллег такие вещи бывали – реанимацию через 30 минут не прекращают, монитор не выключают, и вдруг сердце запускается. Далеко не всегда, практически, как правило, в таком случае человек не выживает, но еще какой-то момент жизни в нем остается. Мне рассказывали, у нас в реанимации умирала девочка, а ее муж ожидал ее, и все, мы прекратили реанимацию, пустили его попрощаться, он обнял ее – и у нее появилась сердечная активность. Она все равно умерла, но, во всяком случае, Господь дал им встретиться.

– Кого из пациентов, из тех, кого не удалось спасти, вы заносите в свой помянник, свой списочек?

– Во-первых, если человек был заведомо православный, эти, как правило, в списке есть. Иногда пациенты, с которыми были какие-то личные отношения. Человек триста живых и столько же покойников (усопших). Я одно время работал в службе помощи «Милосердие», больным бас. Вот у меня был пациент Николай. У него тоже была очень интересная история. Он был главный инженер крупного завода, заболел БАС (боковой амиотрофический склероз) и дошел до того состояния, что уже был полностью парализован, уже говорить не мог, только мог щелкать языком и шевелить глазами. Я приехал к нему, он был подавлен. Он был человек верующий, но малоцерковный, супруга у него была человек воцерковленный, но на бытовом уровне. То есть она причащалась, ходила в храм, но в высокое богословие она не лезла. И вот мы с ним поговорили, я еще тогда дьяконом был, а он очень хотел дождаться внуков, дочка была беременная. И вот мы его уговорили на трахеостому, на гастростому. Ему это сделали. Он прожил еще пять лет. Он стал причащаться регулярно. Дождался двух внуков. В конечном итоге он, конечно, умер, но пять лет жизни с любящей женой, с любящими дочерьми… Он, конечно, есть у меня в помяннике. Он не просто у меня в помяннике, он у меня в голове всегда есть. В помяннике несколько сотен человек, я их на литургии поминаю, но Николая поминаю всегда, во всех случаях.

– Что самое сложное в работе на «Скорой»?

– Сложно сказать. «Скорая» разная бывает. Если мы берем обычную – то, наверное, умение быстро принимать решения. И решения в плане диагностики, и в плане лечения. Решения тактические, и как себя вести на вызове. Я на многие вещи смотрю как бы с двух сторон. Со стороны клиники и со стороны «Скорой помощи». И потом бригада у меня совсем другого плана, мы почти не ездим на обычные вызовы. Она, во-первых, вообще реанимационная, а во-вторых, она создана как бригада транспортная. В последнее время зачастили клинические смерти, у кого-то из бригад случаются, и мы приезжаем на помощь. И в основном у нас дальние и сверхдальние транспортировки. Вот недавно мы возили мальчика из Краснодарского края.

– Вы пациентам сочувствуете?

– Я сочувствую пациентам, но я их не жалею, если я работаю с реанимационными больными. Мое дело – не жалеть пациентов, а работать с ними. Вот пожалеть я могу своих девочек с пульмонологическими проблемами. Их я могу пожалеть, посидеть с ними, поговорить. А если мне нужно, условно говоря, горло человеку резать, понятно, соблюдая обезболивание, нужно думать немножко о другом. Есть профессионализм – и есть человеческая жалость. Если мы вскрываем гнойник, нужно не жалеть человека, а вскрывать гнойник. Если мы будем жалеть, у нас будет дрожать рука и так далее. Но надо обезболить, чтобы не заставлять человека лишний раз страдать.

Любимая жена, две дочери – он никогда бы и не подумал о монашестве. Но шестнадцать лет назад жизнь перевернулась: его супруги не стало в одночасье – и лучшие врачи были бессильны.

– Расскажите, пожалуйста, о вашей супруге: какой она была?

– Хорошей. Она была очень хорошей. Мы познакомились в 81-м году, я учился в институте и работал санитаром в больнице, она пришла туда работать медсестрой, мы встретились, полюбили друг друга и поженились. И прожили вместе 19 лет. На третий день знакомства я сделал ей предложение. Наша семейная жизнь была обыкновенной. Обыкновенной в каком плане – как у всех людей. Бывало, ругались, бывало, мирились. Но самое главное – у нас никогда не было желания напугать друг друга: «Я с тобой развожусь». Это, наверное, в любой семье бывает, а именно вот так, по-серьезному, жизни друг без друга мы себе не представляли.

Супруга крестилась в 90-м году. Когда мы познакомились, я был некрещеный, потом я тоже крестился. Маша крестилась в 6 лет. Сама захотела. Постепенно приходили к церковной жизни, осознавали необходимость хождения в храм, соблюдения постов, все это приходило постепенно.

Инокиня Евгения (Сеньчукова), дочь иеромонаха Феодорита:

– Он – хороший папа, поэтому он получился хорошим священником, потому что он хороший отец. Он может и повеселиться с нами, он может и достаточно хорошо держать дистанцию, в том смысле, что с ним выполнять заповедь «почитать» легко, его сложно не почитать, он весь такой масштабный. Если он работает, то мы знаем, что он работает, это не показуха какая-то. Если папа молится, то папа молится. Стоит или сидит, когда спина болит. Час, два, пока не прочитает свое правило, не отвлечется от этого. В общем, его можно было за это всегда уважать.