Лазарь Лазарев - Шестой этаж [1993]

— Хороши мои друзья. Их забота обо мне выражается в том, что они меня не печатают.

Кого он имел в виду, кроме Смирнова, почему сказал в множественном числе «друзья», я тогда не понял. Выяснять, естественно, не стал. Вдруг Ва­силий Семенович спросил у меня:

— У вас нет срочных дел? Пойдемте вместе пообедаем.

Он был расстроен и ему не хотелось оставаться одному — догадаться было нетрудно. Кажется, мы пошли в ВТО на улицу Горького. По дороге молчали, обсуждать разговор со Смирновым не хотелось, все было ясно. Я корил себя, что втянул Гроссмана в неприятную, расстроившую его историю.

Уже за столом Василий Семенович сказал: «Ладно, сделаем еще одну по­пытку. Я дам другую главу». После этого я несколько воспрял духом, начал расспрашивать Василия Семеновича:

— Кому вы отдали роман?

— В «Знамя»,— ответил он.

— Почему не в «Новый мир»? — выпалил я, удивившись, как же так, ведь «За правое дело» печаталось в «Новом мире», выпалил, не подумав, что по­падаю в больное для Гроссмана место.

— Потому что Твардовский, как и ваш редактор, чтобы уберечь меня от неприятностей, не печатает моих вещей. Наверное, не могут забыть, как им влетело, когда напечатали «За правое дело»,— сухо ответил Василий Семенович.

— А почему в «Знамя»? — допытывался я.

— Потому что у меня есть такой рассказ о последних днях войны — «Тиргартен», Твардовский не стал его печатать. А в «Знамени» его взяли, набрали, а когда задержала цензура, Кожевников, как только мог, его отстаивал. Мо­жет, и романа не испугается, будет пробивать. Да и время полегче,— тем же тоном сказал Василий Семенович.

«Полегче-то полегче, да нелегкое,— подумал я.— Чуть не каждый день мы слышим в газете, как свистит над нами поликарповский кнут»,— но, конечно, не стал ничего говорить Василию Семеновичу, хватит ему своих сегодняшних неприятностей...

Через несколько дней я опять поехал на Беговую к Гроссману за новой главой. На душе у меня было неспокойно, а вдруг забодают и эту главу. Ведь в той, которую мы выбрали, действительно никакой крамолы не было, а как уперся Смирнов. Если не выйдет и с этой, какими глазами мне смотреть на Василия Семеновича. Но о новой главе, напечатают, не напечатают, разговора не было. Поговорили о последних новостях. Я обратил его внимание на подло­ватую статью одного литератора. «А, этот,— брезгливо отозвался Василий Се­менович.— Большая дрянь. «Барахольщик» —этим прославился среди военных корреспондентов. Больше ничем». Когда я уходил, Василий Семенович, видно, догадавшись, что на душе у меня скребут кошки, сказал: «Не огорчайтесь, у нас ведь все дается с большим трудом». Я не нашелся, что ответить. Боже мой, он, которого газета мытарит, еще утешает меня...

Новую главу мы вскоре напечатали. Она была менее интересной, чем пре­дыдущие. И не потому, что хуже написана, — написана так же хорошо. В ней не было завершенного драматического сюжета. Вообще выбор отрывка из пове­сти или романа для отдельной публикации — дело непростое, не всякая глава для этого годится. Главу из романа Гроссмана назвали «Сталинградские шта­бы», как принято, учитывая просьбу редакции «Знамени», во врезе говорилось, что роман «Жизнь и судьба» будет напечатан в журнале «Знамя».

После этого отрывки из романа появились в «Вечерней Москве», «Крас­ной звезде», журнале «Советский воин» и «Литературе и жизни». С последней из перечисленных публикаций — в «Лижи» — связана весьма огорчительная для меня история.

Гроссмана связывали долгие годы тесной дружбы с Андреем Платоновым. Во время войны Василий Семенович привел Платонова в «Красную звезду», уговорил Ортенберга, главного редактора газеты, взять Платонова корреспон­дентом, не считаясь с тем, что официальная репутация у Платонова оставляла желать лучшего. Смерть Платонова была для Гроссмана тяжелым ударом. Очень огорчало Василия Семеновича, что Платонова замалчивают, книг его не издают. За девять лет, прошедших после его смерти, вышел всего один сбор­ник, и об этом сборнике нигде ни одной строчки, ни одного слова. Все это мне рассказал Василий Семенович. Сейчас, когда кончена работа над романом, он смог наконец выполнить свой давний долг — написать статью о Платонове.

Я попросил у него эту статью для газеты. Статья во всех отношениях была хороша — и написана прекрасно, и своеобразие платоновской прозы раскрыва­ла проницательно и глубоко, и напоминала о высокой миссии литературы, ко­торая, как он писал, «превращает духовное богатство. сердце отдельного чело­века в достояние всех, но одновременно литература обогащает человека достоя­нием других людей, жаром сердец ушедших поколений».

Однако напечатать статью Гроссмана не удалось. На редколлегии я потер­пел фиаско. Формально отказ выглядел так: нет газетного повода для выступ­ления, сборник Платонова вышел три года назад, а мы рецензируем книги толь­ко последнего года, и юбилея, круглой даты у Платонова нет. Но за этим стоя­ло иное: один идейно неблагополучный писатель пишет о другом, тоже идейно весьма сомнительном. Как на это посмотрят в поликарповском ведомстве? Раз­говор на редколлегии мне пришлось выслушать малоприятный: я подставляю газету под удар. Дело в том, что статья Гроссмана начиналась такими слова­ми: «Известность писателя не всегда находится в полном и справедливом соот­ветствии с его действительным значением и истинным местом в литературе. Время — генеральный прокурор в делах о незаслуженной литературной славе. Но время — не враг истинным ценностям литературы, а разумный и добрый друг им, спокойный и верный их хранитель». Мне сразу же напомнили, что за подобную мысль моя собственная статья не так давно была подвергнута су­ровой критике на Старой площади. Чего я хочу, чтобы нам снова вломили? И еще в одно место статьи Гроссмана меня ткнули: «Мне хочется хотя бы ко­ротко рассказать о Платонове,— писал Гроссман,— напомнить читателю о пре­восходном писателе, о мастере с трудной судьбой, чьим книгам, по моему мне­нию, суждена долгая трудовая жизнь, и чьи еще не изданные рукописи ждут издания». Как я мог предлагать такое в печать: ведь совсем недавно за похо­жую историю газета получила тяжелую руководящую оплеуху. Е. А. Фурцева (она была тогда членом Президиума ЦК КПСС и курировала культуру) на инст­руктивном совещании в ЦК именно за это подвергла критике статью Инны Бори­совой о Всеволоде Иванове. В статье говорилось, что несколько вещей у писа­теля не опубликованы, лежат в рукописи. «Получается,— возмущалась Фурце­ва,— что Советская власть зажимает этого писателя. А романы его не печата­ются, потому что заумны».

Гроссман предложил отвергнутую «Литературкой» статью о Платонове в «Литературу и жизнь», и там ее напечатали. После этого он и дал им отры­вок из «Жизни и судьбы». Когда статья Гроссмана появилась в «Лижи», у меня состоялось колючее объяснение с начальством. «Если «Лижи» не боится пе­чатать то, что мы из перестраховки бодаем, значит, надо закрывать «лавочку»,— на такой ноте закончил я этот разговор. И к этому шло — рукоприкладство де­ятелей со Старой площади по отношению к «Литературке» стало делом обыч­ным, вошло в привычку, и запуганное руководство газеты одну за другой сда­вало позиции.