Лазарь Лазарев - Шестой этаж [1993]

Снова вернулись к названию статьи, стали предлагать разные варианты. Но то, что предлагалось, не нравилось Твардовскому, да и свои заголовки, те, что он придумывал сам, он тут же отвергал. И я сказал:

— Оставьте это название, Александр Трифонович. Ведь они скорее всего полезут отвечать. И напишут: «В статье «Проповедь серости и посредственно­сти» Твардовский нападает на нас...» Читатель может дальше их не читать — все ясно.

Твардовский рассмеялся:

— Ладно, убедили, оставим так.

Разъехались поздно вечером, когда из секретариата принесли пачну по- особому пахнущих только что отпечатанных газет. Ее мы всю разобрали. Раз­махивая газетой, Михмат сказал с торжеством:

— Большой силы бомба завтра разорвется.

Так и случилось: как они, сотрудники «Лижи», на следующее утро забе­гали! Размещались-то на одном этаже, все происходило на наших глазах. Стали готовить ответ, появившийся через неделю. Ответ оказался жалким: письмо Друзина и Дьякова, тупо повторявших те свои соображения, которые Твардов­ский разнес в клочья, и письмо читателя, скорее всего сочиненное в редакции и уже воспринимавшееся нак пародия, настолько эта пластинка была заиграна. На этот раз в качестве «гласа народа» выступал даже не «седоусый рабочий», а инспектор Московской конторы Стройбанка, которого почему-то очень волновали дела писательские и он давал советы, как писателям сочинять произведения, ко­торые бы его устраивали. Когда через много лет я прочитал в «Знамени» «ра­бочие тетради» Твардовского, я, естественно, обратил внимание на запись, по­священную этому происшествию: «Ответ гнусненький в двух видах: подписанный авторами той статьи и читательский (весьма подозрительный /по/ собственноручности этого «контролера банка»). В этом, последнем, только и содержится фраза об «апломбе, не делающем чести» мне; читателю, мол, можно. А там — ни звука ничего подобного. Отвечать, конечно, не буду». А ответа и не требовалось. Бой был выигран Твардовским в первом же раунде чистым нокаутом. Выступив про­тив Твардовского, «Лижи» махала кулаками после драки...

День, когда мы организовали и напечатали статью Твардовского, был од­ним из самых счастливых в моей газетной жизни.

И еще одна короткая встреча с Твардовским. Наш собственный корреспон­дент в Ростове Владимир Понедельник прислал стенограмму выступления Ко­четова, кажется, на каком-то областном активе. Длинное это выступление со­держало чудовищные обвинения «Новому миру», самую дикую ложь, достава­лось и нам и еще кому-то — всех Кочетов изобличал и изничтожал. Смирнов решил эту стенограмму завтра же отправить Поликарпову как документ, свиде­тельствующий о воинствующем догматизме Кочетова, о его стремлении подо­рвать писательскую консолидацию,— словно для характеристики кочетовской позиции требовались еще какие-то новые доказательства. «А может, зря по­сылаете? Вдруг вынесет благодарность Всеволоду Анисимовичу за идейную стой­кость?» — съязвил я. Сергей Сергеевич осуждающе посмотрел на меня: что за неуместные шутки. Хотя я не шутил. Короче говоря, стенограмму я получил все­го на один день и, когда прочел, решил, что Твардовского следует с этим до­кументом ознакомить. Позвонил Дементьеву, рассказал, в чем дело, спросил, в редакции ли Александр Трифонович, Дементьев сказал: «Приезжай». Я отправил­ся в «Новый мир». Читали они стенограмму вдвоем. Дементьев сопровождал чтение выразительными междометиями. Твардовский читал молча, насупившись, и, закончив, сказал лишь одну фразу: «Надеется, что он еще будет всех сажать».

Прошло немало лет, я уже работал в «Вопросах литературы». Однажды главный редактор этого журнала, к тому времени ставший «приходящим»,— основная его работа была в секретариате Союза писателей,— позвонил мне и попросил поскорее приехать в Союз,— если я не ошибаюсь, дело было в суб­боту. Что случилось, зачем я ему так срочно понадобился, не сказал, но, как, говорили в армии, начальство не спрашивают, оно само задает вопросы,— и я поехал в Союз. Там 0зеров мне сказал, умер Твардовский. И хотя я знал, что он неизлечимо болен, что дни его сочтены, в душе моей что-то оборвалось, было очень жаль Александра Трифоновича, горько за него, умиравшего оскорб­ленным, затравленным, лишенным любимого детища — «Нового мира». С его уходом в нашей литературной жизни возникала никем не заполняемая опасная пустота, как писал в стихотворении «Вот и все, Смежили очи гении...» Давид Самойлов, «Нету их. И все разрешено». Близок ты был к нему или далек, это касалось каждого из нас.

Озеров отвел меня в пустующий кабинет, положил передо мной толстую папку: «Вот личное дело Твардовского. Надо написать некролог, который мы должны представить в ЦК». И добавил: «О работе в «Новом мире» не пишите. Это не нашего с вами ума дело». Приходя понемногу в себя, я думать, а в чем собственно моя задача, если даже о «Новом мире» я не должен писать. Некролог — жанр с твердо установленным каноном, с стереотипными формула­ми, которые должны соответстаовать месту усопшего в табели о рангах. Дело несложное: когда родился, где учился, каких наград и премий удостоен, куда избирался и, конечно. что написал. На этом я и споткнулся. Как быть с «Тер­киным на том свете», который тогда был поставлен вне закона? Просто упомя­нуть в числе других поэм — вычеркнут, тут нет ни малейших сомнений. Надо искать какую-то формулировку, какой-то образ, который включал бы и эту вещь,— авось тогда проскочит.

Сейчас все это может показаться неправдоподобным, диким — над чем ло­мали голову, мучились, какой малости старались добиться, но мы жили в мире, отвергшем здравый смысл и нормальные представления. В этом свихнувшемся мире под запретом в сущности была реальность. Некролог я написал быстро, а необходимая формулировка мне не давалась, долго я над ней бился. Наконец мне поназалось, что я нашел то, что надо, то, что может проскочить сквозь цензурные рогатки. Я написал: «создал замечательный образ бессмертногорусского солдата Теркина».

Некролог перепечатали, и я отнес его Озерову. В этот момент в кабинет ввалилась ватага поднятых по тревоге цековских сотрудников: завы, замы, кон­сультанты, инструктора — человек шесть. Озеров сказал мне, что я могу быть свободен. Когда назавтра я прочитал в газете некролог, формулы, которая далась мне таким трудом, там не было. Над некрологом потрудились умельцы из ЦК, не так просто было обвести их вокруг пальца. Впрочем, чему тут удивляться. Когда умер Пастернак, обошлись вообще без некролога, дали лишь знаменитое сообщение о кончине члена Литфонда. Некролога не был удостоен и Хрущев — тоже уведомление о смерти «персонального пенсионера», да еще не с «глубоким прискорбием», как положено по традиции, а только «с прискорбием». А над гробом Зощенко произносились и проработочные речи...