Лазарь Лазарев - Шестой этаж [1993]

— Постарайтесь, если договоритесь, откуда-нибудь позвонить, чтобы я знал, на каком мы свете. И возьмите «газик»,— посоветовал Косолапов, посто­янно живший тогда в Мичуринце, на одной из дач, принадлежавших газете.— Последние дни шли дожди, черт его знает, какая там дорога.

Что мы и сделали, поехали на «газике»...

По дороге я вспоминал, как два года назад вместе с Гайсарьяном, заведу­ющим отделом истории и теории литературы, в котором я тогда работал, ез­дили сюда, во Внуково, к Твардовскому, ездили мы дважды — первый раз его не застали. К 40-летию советской власти «Литературка» запланировала несколь­ко разворотов, посвященных основным этапам развития советской литературы. За нами записали разворот о литературе Великой Отечественной войны. На ред­коллегии у кого-то возникла вполне маниловская идея попросить Твардовского написать основную статью. Делать нечего, пришлось ехать к Твардовскому. У Гайсарьяна еще теплилась какая-то надежда, у меня не было ни малейшей — с чего это Твардовский станет писать в кочетовскую газету, которая ничего, кроме отвращения, не могла у него вызывать.

Так и случилось: Твардовский отказался наотрез, заявил, что ничего но­вого о литературе войны сказать не может. а раз так, чего же писать. Сказал совершенно непреклонно, отрезая всякую возможность его уговаривать, упраши­вать. Но с нами был любезен, видно, понимал, что мы люди подневольные, не выпроводил сразу после отказа. Почему-то разговор зашел о западной литера­туре, и тут я поразился, как много он читал и знал, как основательны и точны его характеристики. А я-то полагал, что автора «Страны Муравии» и «Теркина» эта литература, эта жизнь не должны интересовать. Образ «деревенщика», по­чему-то сложившийся у меня, оказался совершенно ложным: с нами разговари­вал начитанный, широко образованный человек. Из этой беседы я вынес для себя урок: не доверяться умозрительным представлениям...

Твардовский очень удивился нашему с Кузнецовым внезапному появлению. Был он в каком-то домашне-дачном затрапезном облачении, разношенных та­почках, то ли перед нашим приездом работал на участке, то ли собирался этим заняться. Мы объяснили, что нас привело к нему, сослались на его разговор с Дементьевым. Он колебался:

— Не знаю, получится ли? Ведь это надо делать сейчас же? Так ведь?

— Да, обязательно в номер.

Он еще немного повздыхал, поохал. Мы всячески напирали. И он сдался, видно, сильно чесались руки:

— Ладно, попробую.

Договорились, он садится писать, а мы часа через три к нему снова при­едем. Оставаться на даче, сидеть у него над душой было неловко. Ехать в город, чтобы сразу же возвращаться, нелепо. Мы решили поехать во Внуковский аэро­порт — тут и пригодился «газик», дорога была аховая. Позвонили оттуда Косолапову, пообедали, даже выпили на радостях. Когда вернулись, Твардовский дописывал последние слова. Переоделся, и мы двинулись в редакцию...

Александр Трифонович был в превосходном настроении. В машине шутил, как говорится, держал площадку, оживленно рассказывал разные истории. Раз­говор причудливо перескакивал с одной темы на другую. Твардовский расска­зал, что к нему недавно на дачу приезжал Маршак. У Маршака новая машина, и он с ней носится, как ребенок с только что подаренной игрушкой — обедать садится, на стол рядом с тарелкой ставит, спать ложится, в кровать берет. «Саша, голубчик,— говорит,— можно мою машину загнать под то дерево, там тень, солнце не так печет?» Ну, конечно, говорю, можно. Но через какое-то время опять забеспокоился: «А в гараже у тебя нет места?» Нет, говорю, там только одна машина помещается. «А может быть, ты свою выведешь, а мою ненадолго поставим?» Насмешничает Александр Трифонович, но без яда, так подтрунивают над маленькими слабостями человека, которого очень любят.

И я вспомнил, как на одном из совещаний молодых писателей, еще в ста­линские времена, он яростно защищал Маршака. «Комсомольская правда» пе­ред совещанием разразилась статьей, в которой клеймила писателей, занятых только собой, не уделяющих внимания молодым, не заботящихся о литератур­ной смене,— в жилу официально поощряемой борьбы с космополитами в статье к «равнодушным» был причислен Маршак. «Это бессовестная ложь,— припеча­тал в своем выступлении Твардовский «Комсомолку».— Нет писателя, который больше Маршака носился и нянчился с начинающими».

Потом Твардовский стал сокрушаться по поводу того, что Тендрякову не удался его новый роман «За бегущим днем». К Тендрякову — и писателю, и человеку — он относился хорошо, несколько раз повторял это. Там, где он ху­дожник, в рассказах.— все получается, говорил Твардовский. А в романе уда­рился в проповедь, да еще проповедует такие вещи, как методика преподавания, ничего путного не получилось и получиться не могло. И тяга к проповедниче­ству — серьезная опасность для Тендрякова. При добром Твардовского отноше­нии к Тендрякову характеристика романа была, однако, очень жесткой.

«Тяжелая рука у Александра Трифоновича», — подумал я и вспомнил одно его выступление на давнем обсуждении в Союзе писателей, поразившее меня резкостью и намеренным пренебрежением к дипломатии. До этого кто-то из ора­торов сказал, что Твардовский должен радоваться: то, что он делает в поэзии, нашло достойное продолжение в поэмах «Колхоз «Большевик» Николая Гри­бачева и «Алена Фомина» Александра Яшина. Твардовский же в своем выступ­лении заметил, что заблуждаются те, кто думает, что эти поэмы ему близки и нравятся. Они его отвращают лакировочным изображением разоренной послево­енной деревни, она рисуется благополучной, сытой, праздничной...

Так, слушая Твардовского, доехали до редакции. Там было. уже пусто — все полосы, кроме первой, ушли под пресс. Расположились в кабинете глав­ного редактора. Принесли чай. Задержанные Косолаповым машинистки быстро перепечатали написанную от руки статью — получилось страничек пять, может быть, шесть. Пока перепечатывали, Твардовский позвонил Дементьеву, попро­сил его приехать,— послали за ним машину. Когда отправляли рукопись в на­бор, Александр Трифонович спросил: «А как назвать?» Кто-то предложил: «Про­поведь серости и посредственности». Твардовский поморщился: «Не очень. По­становлением попахивает. Но пока набирают — подумаем». Принесли набранную и сверстанную статью, несколько оттисков — это Косолапов распорядился,— все стали ее вычитывать. В этом же номере шла написанная мною передовая — называлась она «Мастер» и была посвящена близкой статье Твардовского те­ме — требовательности настоящего художника к самому себе. Все решили, что стоит в нее вписать абзац, отсылающий читателей к статье Твардовского, что я тут же сделал. Потом не тольно читатели, но даже сотруднини редакции счи­тали, что так и было задумано: вместе дать статью Твардовского и передовую.