Лазарь Лазарев - Шестой этаж [1993]

Под неусыпным надзором

Я уже писал в связи со статьями Исаковского и Твардовского, как важно было для нас повышение эстетических критериев. С этой идеей Смирнов при­шел в газету, как мне кажется, принимая за чистую монету все чаще повторяв­шиеся тогда в так называемых документах, но носившие по преимуществу этикетно декларативный характер призывы «поднять», «усилить», «кре­пить» художественное мастерство и взыскательность.

А тут еще Хрущев на всю страну заявил, что некоторые книги нельзя читать без булавки. Сергей Сергеевич сделал из простецкой хрущевской реп­лики далеко идущие выводы, счел, что она означает начало широкого наступле­ния на литературную серятину. Хотя, по правде говоря, это еще был вопрос, ка­кие именно книги нагоняли сон на Хрущева.

Мы довольно скептически относились к убеждению Сергея Сергеевича, что власти предержащие так уж сильно заинтересованы в эстетическом совершенстве литературы, но это не мешало нам очень горячо, с большим энтузиазмом под­держивать идею Смирнова, мы видели в ней самую главную свою задачу. Мы счи­тали, что нужно способствовать утверждению в литературе «гамбургского счета», во всяком случае, по мере возможностей двигаться к этому, осточертели санов­ные псевдоклассики, дутые литературные репутации, бездарные полуграмотные сочинители и рифмоплеты, чувствующие себя хозяевами литературы.

Мы понимали, что здоровье литературы во многом зависело от литератур­ной критики, от ее независимости. эстетической взыскательности. Состояние же критики никак не радовало, и хотя «оттепель» открыла какие-то возможности для людей честных и способных, тон все-таки задавали те, кто чутко улавливал, куда дует ветер со Старой площади, я уже не говорю о групповых заставах, обороняющих «кормушки».

Труднее всего было выдержать более высокие критерии в текущем рецен­зировании. Судя по тому, что на нас тотчас же начались злобные нападки, по­сыпались жалобы в высокие инстанции — и все это потом уже не прекраща­лось,— кое-что здесь нам все-таки удалось, попадания, видно, были точными. Хотя и нам, не хочу этого скрывать, приходилось дипломатничать, взвешивать, не всегда давать себе волю, закрывать глаза на какие-то слабые, плохие книги, не рецензировать их, если не можем сказать правду,— впрочем, «замалчивание» тоже ставилось нам в вину авторами, жаждавшими дифирамбов, а главное уве­ровавшими в то, что они им причитаются обязательным приложением к гоно­рару по высшей ставке.

Большие надежды возлагали мы на запланированную дискуссию о состоя­нии и задачах литературной критики, которая — так получилось само собой — переплелась с развернувшейся дискуссией о художественном многообразии. Мы надеялись, что с помощью дискуссии о критике удастся отбросить некоторые совсем уж обветшавшие догмы, разоблачить заскорузлые идеологические сте­реотипы. Вторая, сопутствующая цель, которая тоже имелась в виду, подразуме­валась, заключалась в том, что мы решили «приучить» публику к дискуссиям, к тому, что их следует проводить не только в связи с большими праздниками литературы — так именовались в передовых статьях писательские съезды,— дискуссии должны становиться постоянным инструментом анализа и осмысле­ния насущных проблем литературы.

Начинать дискуссию о критике мы намеревались острой статьей Георгия Мунблита, автор точно нащупал несколько реальных болевых точек современ­ной литературной ситуации, для затравки статья вполне годилась. Дали ее чи­тать Смирнову, к моему удивлению, он статью зарубил, сказав, что она недо­статочно широко ставит проблему, начинать ею дискуссию нельзя, возникнет перекос. Но еще больше я удивился, когда вместо статьи Мунблита он пред­ложил открыть дискуссию своими пространными «Заметками о критике». Когда его статья обсуждалась на редколлегии, у меня произошел первый серьезный спор с Сергеем Сергеевичем.

Ничего не имея по существу против его «Заметок», я был категорически против того, чтобы ими открывать дискуссию. Я считал это предложение так­тически неграмотным, чреватым существенными осложнениями и потерями, ставящими под удар позицию газеты. Смирновские «Заметки о критике» навер­няка будут долбать, на то и дисскуссия, причем долбать прежде всего и больше всего справа, здесь нет предела, здесь безграничный идеологический простор, а допускаемая цензурой территория слева от позиции Смирнова совсем не велика и тут граница на замке, не перешагнешь ее, критике не разгуляться. Надо учи­тывать этот неизбежный крен. И наивно думать, что мнение главного редакто­ра — это одно, а позиция газеты — совсем другое, что их можно отделить, да­леко развести. Удары по смирновским «Заметкам» обязательно будут ударами по позиции «Литературки», не могут не быть. Разумнее выступлением главного редактора завершить дискуссию, раздавая всем участвующим в ней сестрам по серьгам. А если мы начнем дискуссию «Заметками», свою серьгу придется по­лучить и Смирнову, и газете, деваться будет некуда. Хотим мы того или не хотим, подводя итоги дискуссии, в поисках равновесия, «золотой середины», придется отступать от смирновских «Заметок» вправо, а может быть, и крити­ковать их.

Все это я выложил на редколлегии, но без успеха. Сергей Сергеевич остал­ся глух к моим аргументам, он ни за что не хотел консервировать свою статью до конца дискуссии. Что говорить, каждому автору охота побыстрее увидеть свое сочинение напечатанным, это естественно, и Сергея Сергеевича как автора вполне можно понять, но как главный редактор, я был убежден в этом, он совершал ошибку.

Смирнов упирал на то, что если он откроет дискуссию, сама возможность критиковать статью главного редактора на страницах руководимого им издания, предоставляющаяся каждому желающему принять участие в дискуссии,— это самое лучшее подтверждение демократичности позиции газеты, практическое осу­ществление, как бы сегодня сказали, принципа плюрализма, обеспечивающего нормальное литературное развитие. Довод серьезный, от него не отмахнешься. Но я считал и сказал об этом на редколлегии, что демократизм, отсутствие групповых пристрастий не обязательно доказывать именно таким образом. Но никого не убедил...

Увы, дискуссия кончилась так, как я предсказывал на редколлегии. И не в том дело, что я был таким уж прозорливым. Чтобы угадать это, не надо было быть провидцем, требовалось немного трезвости.— простенькая двухходовая шах­матная задачка из области газетной тактики. И никакого злорадного торжест­ва — видите, я предупреждал, а вы не хотели слушать,— я не испытывал, все это было очень огорчительно, удар газете был нанесен весьма чувствительный. В сущности дискуссия была не завершена, а прервана (как это произошло, чуть позже я расскажу).