Лазарь Лазарев - Шестой этаж [1993]

Голосовали же мы за одного кандидата, и это наэывалось выборами, да еще самыми демократическими. Вот и дискутировать следовало в таком же духе.

Сергей Сергеевич продолжал:

«При всем том, что мы должны всесторонне оценивать произведение, ни в коем случае не отрывая содержание от формы, и мы в тех коренных статьях, которые были по вопросам мастерства (я имею в виду статью Исаковского, статью Твардовского), по которым не было никаких замечаний. наоборот, было сказано, что газета правильно ведет свою линию ка повышение мастерства,— вместе с тем мы не должны забывать о том решающем критерии, который у нас есть при оценке произведений...»

О бесподобный яэык тех лет: говорится одно, подразумевается другое, а делать надо третье! С помощью нехитрых оговорок: «вместе с тем», «наряду с этим», «нельзя забывать и», «тем не менее» и т. п. разом снимается и пере­черкивается то, что вроде бы утверждалось перед этим. Указание на решающий критерий (раэумеется, это идейность) подрывало курс на повышение эстетиче­ских критериев: какая там художественность, к чему она, если ценность про­изведения определяется прежде всего и главным образом его идейностью, вернее тем, что Поликарпов под идейностью подразумевает. Нам внушали, что важен не талант, а его направление...

«Совершенно справедливое замечание,— начал Сергей Сергеевич новую тему,— что в целом ряде статей, которые у нас появились, ощущается желание смягчить остроту той идейной борьбы, которая происходила в недавнем прошлом в литературе, очень серьезной и важной идейной борьбы, о которой нам не сле­дует забывать, тем более что нельзя сказать, что элементы этой борьбы не давали себя чувствовать и сейчас».

Современным читателям, наверное, нужно объяснить, что за идейная борьба имеется в виду. Это второй тур — после злополучной встречи с английскими студентами — избиения Зощенко, общегосударственная травля Пастернака, раз­гром «Литературной Москвы», яростные атаки на только-только заявившую о себе «оттепельную» литературу. Организатором этой борьбы был Поликарпов, особенно отличился на этом поприще Кочетов.

«В данном случае было высказано серьезное замечание по моей статье «Заметки о критике». Это замечание целиком и полностью относится к ней...

Я должен признаться, что если бы мне сейчас пришлось ее писать, я на­писал бы несколько иначе, и упрек в том, что статья несколько вегетарианская, я должен принять».

Каково же было постоянное давление, многолетняя обработка психики (за собственное мнение — взыскание, за свободомыслие — вон из партии, вон с ра­боты, упорствуешь — в лагерь), что неглупый, не робкого десятка человек уве­ровал, что его собственные наблюдения, его мысли ничего не стоят по сравне­нию с руководящим словом, сказанным на Старой площади, и стал вот так каяться. Передавали, что Кочетов, прочитав нашу покаяннуюредакционную статью, написанную на основе доклада Поликарпова, презрительно хмыкнул: «Слабы у Смирнова идеологические поджилки». Но дело здесь не только, даже не столько в личной стойкости. Для властей Кочетов был свой в доску, и ему разрешались вольности, которые ни за что не прощали Смирнову. Я вспомнил, как один знакомый чешский журналист мне сказал: «У нас уже разрешили критиковать китайцев, но только самым отъявленным догматикам».

Сергей Сергеевич говорил и говорил — казалось, перечню наших грехов не будет конца.

От конкретных замечаний он переходил к более общим и обратно, видимо, так было и в докладе Поликарпова:

«В ряде статей заметны известные шатания и известная идейная неустой­чивость. Главным образом здесь речь идет о вопросах взаимодействия героиче­ского и бытового, обычного в наших произведениях...

Вопрос этот, товарищи, очень важный, и когда мы с вами задумаемся, то в решении этого вопроса до некоторой степени лежит, если хотите, определение дальнейшего пути советской литературы. В этом отношении назывались такие статьи, как статья Лазарева, статьи Сарнова, Маргвелашвили, Трифоновой. Соз­дается впечатление, благодаря целому ряду формулировок, — я опять-таки прошу правильно понять меня: речь шла об отдельных замечаниях, ни одна из этих статей не признана вредной, но какие-то тенденции в этих статьях внушают опасение, и поэтому наше внимание на это обращено...»

Одобрялись на Старой площади лишь произведения приподнимающие, бра­вурно воспевающие современную действительность, то есть изображающие ее такой, какой хотело бы видеть ее начальство.

И опять конкретное замечание, из которого Поликарпов делал далеко иду­щие выводы:

«Упоминалась неудачная фраза Лидина в «Дневнике писателя»: что, мол, писатель определяет эпоху, писатель — царь и бог человечества.

Это, конечно, у Лидина неудачная фраза, и мы признали, что это неудач­ная фраза, и сказали, что наша газета не собирается проповедовать эти вещи, проповедовать культ писателя. Мы с вами знаем и понимаем, что писатели воспринимают себя прежде всего как верных помощников нашей партии, про­водников политики партии, и нет сомнений, что более важных задач, чем эта, у писателей нет...»

Похоже, что Поликарпов действительно конспектировал каждый наш но­мер — так он однажды сказал Михмату. Поразительная реакция на то, что в статье Лидина было всего лишь красивой фразой, не более того, никакого ре­ального содержания, близкого тому, что обнаружил Поликарпов, автор, конечно, в виду не имел. Лидин лишь повторил общее место: по давней российской тра­диции в писателе видели властителя дум, нравственного наставника. Это было расценено Поликарповым как посягательство на власть партии. Только партия, ее мудрые руководители способны и имеют право нести нам свет истины. А пи­сателей, которые возомнили или возомнят себя высокой нравственной инстанци­ей, сразу же поставят на место, дадут им по рукам. Никогда прежде (даже при Сталине соблюдался некоторый декорум, писателей величали «инженерами че­ловеческих душ») так тупо и агрессивно, как это делал Поликарпов, не утверж­далось: у владычицы-партии золотая рыбка — литература должна быть на по­бегушках...

Вывалив на нас груду этих и других такого же рода замечаний и указаний, свидетельствующих о том, что на Старой площади нас читают через лупу, что на нас идет охота, нас обложили, закончил, однако, Сергей Сергеевич духо­подъемно: «Мы приехали из ЦК в очень хорошем, бодром настроении и считаем, что то, что там было сказано, должно нам действительно помочь, и это сказано вполне справедливо, нам нужно внимательно к этому прислушаться, потому что это критика еще мягаая, нас следовало бы критиковать более жестко».

Все это Сергей Сергеевич говорил, успокаивая не только нас, но и себя. Какое уж там хорошее, бодрое настроение! С той поры нас в покое уже не остав­ляли, вся газетно-журнальная свора была спущена на нас, рвала на части. За две недели ноября тринадцать выступлений, посвященных «Литературке». Пошли на нас в атаку и внутри редакции.