Составитель-Дмитрий Нич - Варлам Шаламов в свидетельствах современников

Хирургическое отделение на 300 коек располагалось на втором этаже левого крыла больницы. Когда я первый раз перешагнула порог отделения, меня встретил высокий, красивый человек лет сорока в закрытом белом халате с засученными рукавами. Заложив большие пальцы за пояс халата, он довольно бесцеремонно осмотрел меня своими сине-стальными глазами и спросил: «Вы новый хирург? Я провожу вас в ординаторскую». Это был старший фельдшер отделения Варлам Тихонович Шаламов. Так началось наше знакомство и совместная, в течение почти пяти лет, работа до его освобождения.

Мы были коллегами, служили медицине, но обладали разным статусом. Это я почувствовала сразу после разговора с начальником больницы – им был в то время Михаил Львович Доктор (на Колыме его все называли «доктор Доктор»). Он предупредил, что мне предстоит работать с интеллигентными, интересными и умными людьми, но я должна помнить, что это «враги народа», поэтому никаких отношений, разговоров, кроме служебных, быть не должно. Это предупреждение меня убило: как же жить, если с одной стороны «враги народа», а с другой уголовники – воры, бандиты, убийцы. Вольнонаемных, как я, было немного – администрация больницы, несколько врачей и охрана. Стало страшно и одиноко. Я плакала, заполняя дневники историй болезни. Но вскоре в моем сознании произошла переоценка того, о чем говорил начальник больницы (а он предупреждал, видимо, по долгу службы). Тем более, что со стороны «врагов народа» я встретила доброе отношение и взаимопонимание. Это относится и к Варламу Тихоновичу, несмотря на всю его сдержанность и суровость.

Он был фактически хозяином отделения – для всех, включая заведующего Н. Г. Рубанцева. Как старший фельдшер он отвечал за порядок – и порядок в палатах, перевязочных, операционных был отменный. Я думаю, что тут сказывалась врожденная требовательность Шаламова к себе и другим, добросовестность и щепетильность. Или он, много лет скитавшийся по грязным и завшивленным тюрьмам, этапам, зонам, особенно дорожил чистотой и стерильностью больницы? По крайней мере он почти не выходил из нее, даже летом. Первое время как заключенному это ему было запрещено, а затем он, видимо, привык к такому положению и не хотел унижаться перед охраной на вахте, ведь на каждый выход требовалось разрешение.

Жил, вернее спал В. Т. прямо в отделении, в бельевой. Так было принято в больнице: многие из обслуживающего персонала жили в тех кабинетах, где работали. Питались за общим столом. Питание было относительно неплохое: консервы, каша, рыба, иногда мясо. Почти так же питались вольнонаемные. В магазине поселка Дебин стояли бочки и банки с кетовой икрой и креветками, но картошка была большой редкостью, тем более в больнице.

У меня хранится как дорогая реликвия пожелтевший листок с шутливым стихотворением, которое написал для меня В. Т. в качестве поздравления с новым 1948-м годом. В нем упоминается и картошка-деликатес, и другие житейские мелочи...

Я забыл, какие свечи

Зажигают в Новый год,

Чем, какое горе лечат

В новогодней звонкой встрече

По законам старых мод.

Но всегда лечивший шуткой

Горе, голод и мороз,

И веселой прибауткой

Осушивший много слез,

Я в привете новогоднем,

По привычке давней той,

За здоровье Ваше поднял

Новогодний тост, за то,

Чтоб всегда, ходя на лыжах,

В рифмах Колыма – зима

Вы держались к дому ближе

И старались не хромать.

Всем ветрам и всем морозам

Не желая потакать,

Не высовывали носа

Из пухового платка.

Я хочу, чтоб Вы на пире

Над картошкою в мундире,

Сказкой кулинарных грез,

Над засахаренной пшенкой

И над банкою тушенки

Призадумались всерьез,

И рискнув опять на вольность,

Смело вилку занеся,

Не кричали б снова «больно»,

Не молили небеса,

Чтобы были чудеса.

Я хочу, чтоб с Новым годом

Вас поздравил капитан

Парохода, парохода,

Что везет Ваш чемодан,

Чтобы в легком белом платье,

В белом платье легче вьюг,

Тост поднять Вам, как заклятье

Возвращения на юг.

Чтобы жили Вы сердечно

И любили бы стихи,

Настоящие, конечно,

А не эти пустяки.

(Подписано: В. Шаламов).

Стихи я любила, и это стало, пожалуй, основной связующей нитью моих добрых отношений с В. Т. «Литературные вечера» лагерной больницы описаны им в рассказе «Афинские ночи». Кроме упомянутых там Португалова, Добровольского и других я вспоминаю Чернопицкого, Логвинова, Диму Петрашкевича. Это были фельдшера и лаборанты-заключенные, жившие в одной комнате-общежитии. После работы, когда «вольные» уходили домой, в эту комнату собирались все, кто желал пообщаться, поспорить, почитать стихи – свои и чужие. Я заходила сюда во время ночных дежурств, слушала, затаив дыхание, как совершается таинство, позволяющее забыть обо всем на свете...

Шаламов бывал на этих вечерах, но не всегда. Он вообще держался несколько особняком. Я думаю, это происходило от его неумения подчиняться каким бы то ни было авторитетам, полной бескомпромиссности, твердости взглядов. Он считал себя немного «над» другими и имел к тому основания. Когда он говорил на вечерах, то обязательно утверждал что-то свое, каждое его слово было точно и весомо, интонация очень серьезная, менторская. (Когда я услышала магнитофонные записи рассказов и стихов Шаламова, которые он начитывал в 60-е годы, то сразу вспомнила те вечера: именно так он говорил).

Очень мало было людей, к которым он прислушивался и которых уважал. Один из них – Георгий Георгиевич Демидов, в то время зубной техник-заключенный, и хирург Валентин Николаевич Траут, бывший заключенный. О Демидове Шаламов написал рассказ «Житие инженера Кипреева». Я дружила с Демидовым, и он мне много рассказывал из своей колымской биографии. Известна история о том, как он изобрел способ восстановления сгоревших электролампочек и потом отказался от награды – «американских обносок» (за что получил новый срок). Мне ее впервые рассказал Шаламов. Недавно я встречалась со старым колымчанином Н. М. Смищенко, хорошо знавшим Демидова и Шаламова, и он подтвердил эту историю, вошедшую в рассказ В. Т.

Демидов тоже писал стихи, иногда грустные, но чаще – шутливые. Несмотря на то, что за плечами у Демидова была еще более тяжелая лагерная жизнь, чем у Шаламова, он был мягче. Колючий, резкий, импульсивный, но в душе добрее. Если В. Т. почти не выходил из больницы, то Демидов летом каждое утро перед работой отправлялся на сопки и приносил оттуда мне цветы: совсем не свойственная В. Т. чувствительность. Когда я прочла в «Огоньке» 1980 г. рассказ Демидова «Дубарь», то поразилась, насколько соответствует он характеру автора.

Демидов-заключенный получил от нарядчика задание похоронить умершего в лагере ребенка. Он делает это необычайно благоговейно, с почти религиозным чувством и ставит над могилкой крест. Шаламов, окажись он в такой ситуации, несомненно, сделал бы то же самое, но он бы, я думаю, этого не описал и креста бы не ставил. Он не был сентиментальным человеком и его никак не назовешь сентиментальным писателем...