Составитель-Дмитрий Нич - Варлам Шаламов в свидетельствах современников

В «Лиловом меде» не было никакой лагерной маяты – ни морозов под пятьдесят, ни окоченелых трупов с биркой на ноге, ни зэков, про которых Шаламов писал: «...отходы с грязными изломанными телами полуживых людей, переставших быть людьми». А были только цветы, лиловый вереск и хрустальное журчание ручьев в великолепном стихотворном пастернаковском ключе. Пастернака Варлам Тихонович боготворил.

Толпа гортензий и сирени

И сельских ландышей наряд –

Нигде ни капли смертной тени.

И вся земля – цветущий сад.

«Мед» – значит, должно быть сладко. Значит, и поэтика стройная, и мысли глубокие, и полная величия красота северной природы. Моя знакомая, близкий друг Шаламова, объяснила, что он специально такие стихи отобрал, хотя в столе у него, в синих тетрадках, масса лагерных стихов.

– Варламу Тихоновичу ни к чему это публиковать, – сказала она. – Главное он уже сделал.

Главное заключалось в том, что в соседней редакции прозы – соседняя дверь – уже три года ждала своей участи необъятная по объему, опыту, мудрости и страшному материалу рукопись «Колымских рассказов», которой подошло бы название «Колымская библия». Она бесконечно проворачивалась в редакции, получила десятки восторженных рецензий, положительных редзаключений и одобрение самого царя и бога советской литературы Константина Симонова: «Подобная книга совершенно неотвратимо должна увидеть свет. Это очевидно. Это бесспорно».

И Шаламов страстно верил, что эта книга, смысл всей его мучительной жизни, пробьется к читателю. Иначе к чему в лагерях, уже на смертном рубеже, на самом краю пропасти его всегда щадила Костлявая? Был случай, когда его приговорили к расстрелу. Негодяй-следователь состряпал дутое обвинение в принадлежности к какому-то «заговору юристов». И вдруг в последний момент разоблачили и расстреляли самого следователя. Или другое: Варлам Тихонович сдавал экзамены на фельдшера и провалился – не сумел ответить на все вопросы комиссии.

– Я в отчаянье п-пришел, – рассказывал он. – У меня д-дистрофия. В-верный к-конец. Я на все п-плюнул. Издыхать, так издыхать. И в-вдруг, ни с того ни с сего, меня утвердили.

Перейдя в лагерную больничку*, писатель уже не надрывался на общих работах и не так голодал. И даже мог писать. Он выкарабкался. Его спас Божий промысел.

Однако для «Колымских рассказов» срок, видать, еще не наступил. Директор Лесючевский все что-то тянул, выжидал и аккуратно каждый год выбрасывал шаламовскую книгу из плана. Когда в «Новом мире» опубликовали «Один день Ивана Денисовича», Лесюка чуть кондратий не хватил. Он ненавидел Хрущева и этого не скрывал:

– Там, наверху, дурак сидит. Он во всем виноват. Это он распустил всю эту шайку-лейку.

И Лесюк дождался. Как-то он срочно созвал общеиздательское совещание. Встал, ликующий, выбросив вперед перед работниками руки и, словно в полете, провозгласил:

– Вы, дорогие товарищи, знаете, что наступил решающий перелом в политике нашей партии и что дурака больше над нами нет!

Грянули аплодисменты.

– Я пригласил вас для того, чтобы объявить о полной перемене курса в отношении лагерной тематики. Партия осудила эти вредные тенденции прежнего руководства и нацелила нас на воспевание военно-патриотического воспитания молодежи. Правильно я говорю?

– Правильно, Николай Васильевич!

Через день Варлам Тихонович вошел в нашу комнату, пошатываясь и волоча в авоське толстенную папку, которую бухнул на середину стола.

– В-вот, – с трудом проговорил он. – В-вернули. П-продержали три года и в-вернули. Сказали, что нельзя. М-мол, мы бы очень хотели, но есть указание. Т-там такая п-прекрасная редакторша В-верочка**... Она заплакала.

Шаламов вдруг стал задыхаться и, заведя назад руку, попытался нащупать стул. Кто-то поспешно его пододвинул. Он сел и согнулся, словно у него нестерпимо заболело внутри:

– А я, с-старый д-дурак, на что-то надеялся. Н-никогда не надеялся. Это г-главный был п-принцип. А тут п-подловили на п-приманку... И с-самое удивительное, что все они в редакции т-тоже в-верили. Но вот, в-вернули.

Шаламов поднялся и вдруг заговорил, перестав заикаться и даже заносчиво:

– Но ведь и понятно! Разве им под силу такое печатать? Разве они могут такое показывать людям? И дело не просто в лагерной теме. Издавали и лагерную. Дело в сути. В том, что вся мировая и русская литература — это прежде всего беллетристика. Да. И Гёте, и Шекспир, и Толстой, и даже Достоевский. А беллетристика не что иное, как изящная словесность, то есть искусство для чтения. Чтобы проняло. Блестящие описания, хитрый вымысел, игра фантазии. Взлет ума и таланта, порой дерзновеннейшего. Но не более того. А здесь... – Шаламов указал на свою папку, – совсем другое... Это – единственный в своем роде феномен нелитературной литературы. И вообще – не литературы. Это судебный протокол. Сухой, до предела отцеженный перечень фактов, собранных для судебного разбирательства. Ничего подобного мировая литература не знала, да и не могла знать. Откуда им?.. Вот так... – Он передохнул, в груди его что-то заклокотало. – Только этот перечень фактов получился чересчур огромным. Однако, не моя вина. Он соответствует моему лагерному сроку. Меньше не получилось. Боже мой! – Шаламов закрыл лицо корявыми, искривленными пальцами. – Куда я с этим пойду? Куда мне теперь деваться?

Он подтянул к себе папку и, переломившись от ее тяжести, направился к выходу. Голова его тряслась, тесемки поношенной ушанки качались.

Больше в издательство «Советский писатель» Шаламов не приходил. Он тяжело заболел и перестал выходить из дому.

________

* Устроиться в больничку В. Шаламову помогла лагерный врач из вольнонаемных Нина Владимировна Савоева.

** Вера Давыдовна Острогорская.

Фрагмент из книги «Розовый дом. Вспоминая что было», издательство: Аграф, 2006 г. Сетевая версия в блоге «Варлам Шаламов и концентрационный мир» http://ru-prichal-ada.livejournal.com/21946.html

Майя Ильинична Муравник (род. 1932), журналистка, редактор, издатель, мемуарист, жена искусствоведа и коллекционера Александра Глезера

Третья Москва

В 1956 году после реабилитации В. Т. Шаламов смог, наконец, перебраться в Москву. Его предшествующие проживания в этом городе – с двадцать третьего по двадцать девятый и с тридцать второго по тридцать седьмой, также разделенные тюрьмой и лагерем, – были непохожи одно на другое. Его первая, студенческая Москва (о ней он немного рассказал в «Четвертой Вологде») существенно отличалась от его второй Москвы – Москвы середины тридцатых, когда он начал (и довольно успешно) работать как журналист и писатель. Последнее возвращение состоялось почти через двадцать лет. Драматичной оказалась встреча с этой Москвой, уже третьей в жизни Варлама Тихоновича.