Составитель-Дмитрий Нич - Варлам Шаламов в свидетельствах современников

Из интервью Ирины Сиротинской газете New Times, 2007. Сетевая версия на сайте газеты http://newtimes.ru/articles/detail/11902/

_________

«Потом он женился на Ольге Сергеевне Неклюдовой, писательнице, и поселился в ее доме. Но оказалось, в одной квартире двум поэтам тесно – неизбежен вопрос, кто талантливее, кто гениальнее. В одном из писем к Ольге Шаламов пишет: «Я тоже комок нервов». Если бы он был более добродушный, то все бы было хорошо. Писателю покой нужен. Они развелись, он получил комнату метров 7-8, где помещались кровать, полки с книгами, маленький стол и стул.[...]

В конце 70-х он уже плохо видел и по ошибке закапал себе какие-то другие капли, после чего совсем ослеп. Литфонд предложил ему переехать в пансионат для престарелых и инвалидов. Там была главная сиделка – сотрудник КГБ. И она записывала всех, кто к нему приходил.

Последний раз я видела его перед Новым годом. Он, как всегда, узнал меня по руке и продиктовал последний вариант стихотворения «Голуби». Это было все. 15 января 1982 года его перевели в психо-неврологический дом инвалидов, где он прожил неполных три дня и умер. Все мы пришли, но было уже поздно…».

Из интервью Сиротинской, 2007. Опубликовано на сайте телеканала Культура http://www.tvkultura.ru/news.html?id=155112

_________

« – Какие книги были опубликованы при его жизни?

– Стихи публиковались. Раз в три года, чтобы просто не дать ему помереть с голоду, публиковался сборничек. Он получал гонорар, 3 тысячи, что ли. Он чувствовал себя вполне обеспеченным. После Колымы-то...»

Из выступления Ирины Сиротинской в Сахаровском центре, 2009, видеоролик

http://www.sakharov-center.ru/img/site/file/ pressa_091031.php?kino=219

Ирина (Ираида) Павловна Сиротинская (1932-2011), архивист, подруга Шаламова на протяжении нескольких лет, правообладатель его наследия, публикатор его произведений

С Варламом Шаламовым

Мы с ним оба были верные «сыны Гулага», я хоть по сроку и испытаниям меньше его, но по духу, по отданности, никак не слабей. Это – очень стягивало нас, как магнитом. И когда в 1956 я читал в самиздате стихи его, неведомого:

Я знаю сам, что это – не игра,

Что это – смерть. Но даже жизни

ради,

Как Архимед, не выроню пера,

Не скомкаю развёрнутой тетради, –

да ведь это ж просто обо мне! о моей тайне! – и он соучастник. И с подобным же чувством прочёл он в самиздате 1962 года «Ивана Денисовича» – по своему пессимистическому взгляду никак не допуская, что это будет опубликовано.

В один из средненоябрьских дней, когда «Иван Денисович» был только-только напечатан, мы впервые встретились в комнатушке отдела прозы «Нового мира». Он был крайне взволнован событием (теперь имея в виду, что же будет с «Колымскими рассказами»): по своей болезненной манере нервно подёргивал вытянутым бритым лицом, как бы закусывал сдвинутой челюстью и размахивал предлинными руками. Из его первых фраз было: что идёт повсюду спор – будет ли мой рассказ ледоколом, таранящим дорогу и всей остальной правде, лагерной и не лагерной, либо (и Шаламов склонялся так): это – только крайнее положение маятника, и теперь покачнёт нас в другую сторону. Я, хоть и ожидал вскоре зажима меня самого – но лишь потому, что всё прочее моё обнаружится куда острей «Денисовича», а в общем движении, я думал, прорыв продолжится и будет значительный. Нет, пессимизм Шаламова оказался верней.

В тех же днях он написал мне в Рязань длинное, пылкое письмо, если даже не назвать его отчасти нежным, хотя это так непохоже на Шаламова, но был такой дух в его письме1: «...очень-очень эту повесть хвалили. Но только прочтя её сам, я вижу, что похвалы преуменьшены неизмеримо», «столь тонкая высокохудожественная работа мне не встречалась, признаться, давно»; «повесть эта для внимательного читателя – откровение в каждой её фразе», «детали, подробности быта, поведение всех героев очень точны и очень новы, обжигающе новы». О «школе Ижмы» для Шухова: «Всё это в повести кричит полным голосом, для моего уха...» – «Художественная ткань так тонка, что отличаешь латыша от эстонца»; «произведение чрезвычайно экономно, напряжено, как пружина, как стихи». – И даже, переступая через своё глубокое убеждение об абсолютности зла лагерной жизни, признавал: «Возможно, что такого рода увлечение работой [как у Шухова] и спасает людей».

Повод был – об «Иване Денисовиче»; а в письме том – делился он и делился нашими общими лагерно-литературными чувствами на таком пороге. Я, разумеется, теплейше ему ответил, а вскоре, по его приглашению, повидал его в Москве – оказалось, в том же полубарачном-полуписательском городке на Хорошевском шоссе, где только что недавно я был у Ахматовой. В. Т. оказался женат, у жены взрослый сын, – но странное было впечатление условности этого соединения, чуть ли не раздельного хозяйства супругов. Один этот раз я и видел их вместе, а то всегда заставал В. Т. одного, в его отдельной комнатушке, сходной с камерой.

Не помню, ещё при первой ли нашей встрече в редакции или в этот раз тут, но на очень ранней поре возник между нами спор о введенном мною слове «зэк»: В. Т. решительно возражал, потому что слово это в лагерях было совсем не частым, даже редко где, заключённые же почти всюду рабски повторяли административное «зе-ка» (для шутки варьируя его – «Заполярный Комсомолец» или «Захар Кузьмич»), в иных лагерях говорили «зык». Шаламов считал, что я не должен был вводить этого слова и оно ни в коем случае не привьётся. А я – уверен был, что так и влипнет (оно оборотливо, и склоняется, и имеет множественное число), что язык и история – ждут его, без него нельзя. И оказался прав. (В. Т. – нигде никогда этого слова не употребил.)

Тут я взял у В. Т. читать уже многое из его «Колымских рассказов» (в несколько потом приёмов возвращал и больше брал), тут же сговорил его сделать подборку стихов, которые сам передам Твардовскому. (Стихи его уж очень-очень были мне к сердцу.) Первые месяцы после напечатания «Ивана Денисовича», даже год, пока я не начал усиленно собирать материалы для «Красного Колеса», я не знал на себе более высокого долга, чем лагеря и бывшие зэки.

Правда, рассказы Шаламова художественно не удовлетворили меня: в них во всех мне не хватало характеров, лиц, прошлого этих лиц и какого-то отдельного взгляда на жизнь у каждого. В рассказах его не-лагерных чаще был какой-нибудь анекдотический случай, которыми одними литературу не напитаешь. А в лагерных – действовали не конкретные особенные люди, а почти одни фамилии, иногда повторяясь из рассказа в рассказ, но без накопления индивидуальных черт. Предположить, что в этом и был замысел Шаламова: жесточайшие лагерные будни истирают и раздавливают людей, люди перестают быть индивидуальностями, а лишь палочками, которые использует лагерь? Конечно, он писал о запредельных страданиях, запредельном отрешении от личности — и всё сведено к борьбе за выживание. Но, во-первых, не согласен я, что настолько и до конца уничтожаются все черты личности и прошлой жизни: так не бывает, и что-то личное должно быть показано в каждом. А во-вторых, это прошло у Шаламова слишком сквозно, и я вижу тут изъян его пера. Да в «Надгробном слове» он как бы расшифровывает, что во всех героях всех рассказов – он сам2. А тогда и понятно, почему они все – на одну колодку. А переменные имена – только внешний приём сокрыть биографичность.