Aлександр Гладков - Поздние вечера [воспоминания, статьи, заметки]

Все сказано верно и отлично, и только с последними словами хочется поспорить. Нет, книги эти живут не «вне времени», а именно «во времени», в своем времени, которое так сложно связано с нашим, без которого не было бы нашего времени и которое мы тем не менее так плохо помним и мало знаем. Они существуют одновременно и в нашем времени, и эта одновременность их существования (хочется сказать — это чудо одновременного существования, чудо сосуществования) приближает и «их время», время Кина и его ровесников, таким, как оно было въяве — «с фининспекторами, с блеском чудес и вонью чернил», говоря словами любимого поэта Виктора Кина — и всего поколения — Владимира Маяковского.

Для меня волнующая художественная сила романа Виктора Кина и других его, незаконченных произведений прежде всего в умной и зоркой точности, с которой им описано свое время. Мне трудно представить себе исторический роман о двадцатых годах, где бы это было сделано зримее, нагляднее, глубже не по выводам и итогам, а по тому живому движению чувств, настроений, привычек, заблуждений, странностей, мечтаний и надежд, без которых при любой идеально построенной сюжетной мизансцене все сухо, схематично и в конечном счете неубедительно.

Существует старый спор — что остается в истории: искусство, выражающее свое время, или искусство, говорящее о «вечных ценностях духа». Открыто или замаскированно, но спор этот не утихает и в наши дни, хотя уже давно доказано, что эти самые «вечные истины» живут только тогда, когда время наполняет их, как паруса ветром, содержанием современных проблем, современных задач. Вспомним полную перипетий историю такого слова, как патриотизм. Через какие только приключения не прошел этот термин: годами он жил в кандалах кавычек или спутником каких-нибудь очень неуважаемых понятий («социал-патриоты») и вдруг словно заново родился, когда защита родины стала самым главным делом. Виктор Кин не писал о «вечных ценностях» или «вечных истинах» — в его время к этому относились вполне иронически, я бы даже сказал: весело иронически; он был поэтом-историком только своего поколения, только своего времени, но сейчас, на дистанции десятилетий, отчетливо видно, что нехитрый рассказ о приключениях двух молодых коммунистов в дальневосточном подполье несет высокий и подлинный моральный пример.

Настоящее искусство всегда обо всем говорит только в прямом смысле, а смысл нарицательный добавляют последующие годы, десятилетия и эпохи. Вероятно, лучший способ стать современником своим внукам — это быть прежде всего современником самому себе. Замечательные книги живут не «вне времени», а одновременно и в своем времени и во всех временах. Таков роман «По ту сторону», таковы многие другие наброски и фрагменты писателя. Они выдерживают искус ревнивого перечитывания. Я не хочу сказать, что они вечны, — да и что вечно? — но в перспективе десятилетий они — как хорошее вино, которое с годами меняет свою химическую структуру, делается лучше, — стали интереснее, богаче. Они как бы вобрали в себя множество исторических ассоциаций и сопоставлений.

Если бы мы и не знали историю написания «Войны и мира», начатую замыслом о возвращающемся декабристе, то мы и сами могли бы, продолжив в своем воображении судьбу Пьера Безухова, представить его декабристом. В романе Кина погибает один Матвеев, Безайс остается жить. Потом мы видим его в середине двадцатых годов в Москве эпохи нэпа. Рассказ обрывается, но разве мы не можем представить себе дальнейшую историю Безайса? Он так точно вписан в свое поколение, что, представляя судьбу поколения, мы видим Безайса и его будущее. А от этого воображаемого и реальнейшего продолжения, не написанного Кином, уже иными кажутся и юный мажор героя, и его счастливая уверенность в том, что он принадлежит к избранному поколению, и его несколько беспечный романтизм.

У многих ли героев популярных романов двадцатых годов можно так продлить судьбы? Многие ли из них не тускнеют с годами, а обогащаются новыми красками? Многие ли из них не разочаровывают при перечитывании?

В искусстве середины нашего века резко и определенно обозначилась черта, которую можно назвать эффектом личного присутствия автора. Сильная, привлекательная индивидуальность художника, его жизнь и судьба не только влияют на оценку и восприятие сделанного им, но и в многократной степени повышают эту оценку. Личность художника как бы договаривает не договоренное произведениями, бросает дополнительный свет на каждое в отдельности и словно скрепляет их новой сложной сверхсюжетной связью. От этого некоторые вполне законченные произведения приобретают характер фрагментов, а фрагменты, отрывки незавершенного, недописанного, брошенного и опубликованного позднее, будучи поставлены друг с другом в неожиданную связь, в системе нового «целого», в которое входит и биография писателя, кажутся не то чтобы законченными, но как бы не нуждающимися в окончании.

Флоберовское утверждение, что читателю не должно быть никакого дела до личности автора, сейчас, в середине двадцатого века, кажется не только странным, но и непонятным. Современный читатель всегда ищет связи поразивших его произведений с личными судьбами художников и, встретившись с подлинным и большим, безошибочно ее находит. Иногда этот интерес к судьбе вырастает настолько, что почти заслоняет сами произведения. Пожалуй, сейчас нам интереснее читать о Байроне, чем самого Байрона, и вовсе не из мещанского любопытства к подробностям частной жизни, а потому, что «байроновское» в этой жизни содержится в более густой концентрации, чем в условных фабулах его романтических поэм. Современный читатель с особенной жадностью ищет соответствия «души» и «дела» у своих любимых художников и, найдя его, вознаграждает художника небывалой привязанностью и любовью. Не в этом ли отчасти секрет популярности Антуана де Сент-Экзюпери? Один из французских биографов тонко заметил, что он независимо от жанра, материала, темы всю жизнь как бы писал одну книгу, так слитны его творчество и биография.

Многие литературные биографии меняются, растут, сияют или меркнут в зависимости от того, каким светом горит нам просвечивающая через все личность художника. Смерть Хемингуэя кажется нам еще одним романом, так же как жизнь Кафки, как подвиг Фучика. Наиболее ярким примером этого может быть судьба Николая Островского. Невозможно представить себе его романы написанными на даче, в промежутках между бильярдными партиями и поливкой уникальных сортов роз. То, что я назвал эффектом личного присутствия автора, в романах Николая Островского содержится в исключительной степени, и, вероятно, отсутствие этого было бы невосполнимо никакими другими достоинствами этих книг.