Aлександр Гладков - Поздние вечера [воспоминания, статьи, заметки]

История литературы знает случаи, когда произведения живут в сознании и памяти людей как бы сами по себе, независимо от того, кто их создал. Так произошло с Александром Константиновичем Гладковым. В 1940 году он написал героическую пьесу в стихах «Давным-давно», о войне 1812 года. Пьеса была патриотической, исполненной поэзии и оптимизма. Премьера состоялась в 1941 году в осажденном фашистами Ленинграде, потом спектакль шел в десятках театров страны, и эта пьеса о войне 1812 года приобрела особый смысл и звучание. Много лет спустя, когда все знали, что «Давным-давно» — это советская классика, Гладков вспоминал: «В самом замысле пьесы соединились три личных импульса: гражданственно-патриотический, то есть мысль о том, что неминуемую опасность надо встретить смело и оптимистически; второй — мой долг отплатить всему самому дорогому для меня в искусстве, что формировало меня в детстве и продолжало восхищать, и желание испытать свои собственные силы…»

Пьеса до сих пор не сходит со сцены ЦТСА, киновариант «Гусарская баллада» видели по телевизору миллионы людей, а уже после смерти Гладкова в Большом театре и в Ленинграде шел балет «Гусарская баллада» на музыку Т. Хренникова.

Прекрасное искусство не умирает. Молодому драматургу предстояло пережить много хорошего и много трудного. Он писал сценарии, по которым ставились кино- и телефильмы — достаточно назвать популярный телеспектакль «До новых встреч» о Великой Отечественной войне, часто показывающийся по телевидению, или фильм о молодом Горьком — «Невероятный Иегудиил Хламида». И еще были фильмы и пьесы.

Одной из самых важных для Александра Константиновича была пьеса о Байроне. Он несколько раз (в процессе работы) менял ее заглавие: «Смерть Байрона», «Путь в Миссолунги» и окончательное — «Последнее приключение Байрона». Гладков писал в дневнике в 1957 году: «Я о Байроне последних лет все знаю и понимаю, но это все тонкое, романное, для анализа, а драматургия, жанр, сюжет требуют яркости, резкости, романтики. Но романтика, как это ни странно, противопоказана реалистическому изображению характера Байрона. Он отнюдь не человек позы, наоборот. Выражаясь модным жаргоном, это человек антипозы… А если это и сделать основным внутренним сюжетом: он не тот, за кого его принимают. Ему навязывают поведение, а он хочет быть самим собой».

Образ Байрона, созданный Александром Константиновичем, резко отличался от традиционного представления о поэте. Гладкову удалось убедительно показать нарастание трагизма в его судьбе, его одиночество и огромную нравственную силу Байрона, сохранившего душевную цельность в момент, когда для него стало очевидно предательство идеалов освободительной войны.

Пьесу «Молодость театра» о рождении советского театра, о рыцаре театра Евгении Багратионовиче Вахтангове поставили вахтанговцы. Последней радостью Гладкова было ее сотое представление — 9 апреля 1976 года. Перед началом спектакля зачитали приветственную телеграмму Александра Константиновича, но сам он не мог там быть. Это была пятница; в субботу мы много говорили об этой пьесе; в воскресенье 11 апреля Гладков умер во сне: он был тяжело болен.

Но Александр Константинович был не только драматургом. Человек, обладавший оригинальным умом, редкостной интуицией и памятью, он написал воспоминания о Маяковском, Олеше, Паустовском, Пастернаке, Эренбурге, Мейерхольде, Алексее Попове. Вероятно, именно то, что Гладков был драматургом, помогало ему с большим мастерством воссоздавать образы своих «персонажей» и атмосферу времени.

Покойный Александр Бек сказал ему однажды полушутя-полусерьезно: «Зачем вы пишете пьесы? Вы должны написать „Былое и думы“ нашего времени».

Еще в 1964 году Гладков задумал написать «книгу портретов». Список «персонажей» изменялся, но некоторые присутствовали неизменно. Среди них — Виктор Кин. Гладков написал мне из Ленинграда 14 ноября 1963 года о том, что по согласованию с редакцией «Нового мира» он хочет написать большую статью о Кине: «Для меня Виктор Кин — фигура, концентрирующая в себе лучшее из того, что было в людях 20-х годов. Думаю, что писать сейчас о таких людях очень нужно. Во-первых, я хотел бы знать, не возражаете ли Вы против моего замысла. Во-вторых, встретиться с Вами». Он приехал, и в первый приезд (это было 14 января 1964 года, в день рождения Виктора Кина) сразу возникла атмосфера товарищества и полного доверия.

Над статьей он работал долго. Мне она очень понравилась, но кто-то из товарищей Гладкова, прочитав рукопись, сказал, что автор идеализировал Кина и его поколение. Гладков ответил очень темпераментно: «Кин и иже с ним не были только „исполнителями“, как Вам кажется, они-то и есть субъект революции, ее мозг и мускулы… Нет ничего более неверного, чем считать, что они „машинально“ делали то дело, которое им было поручено. „Машинальность“. „Автоматизм“. Ну и ну! Никто ничего Маяковскому, или Кину, или Гайдару не поручал. Они сами себе все поручали. А что касается того, что они „не задумывались над вопросами, над которыми бились лучшие умы“, интересно, какие тут вопросы имеются в виду? О свободе воли, о том, что „все дозволено“ или „не дозволено“, о мальчике, затравленном собаками, или о боге, который опять входит в моду? Эти вопросы или еще какие-нибудь? Да, они считали их решенными. Ну и что же? Я тоже, например, считаю их решенными. Для меня тут проблемы никакой нет, и то, что кто-то „бьется“ вокруг них, меня не трогает, и это вовсе не оттого, что я автомат или живу „машинально“, а потому что верю, что история беспрерывно решает одни вопросы и ставит новые, а вечных вопросов не существует. Даже Ватикан это сейчас понял, а „лучшие умы“ этого понять не хотят. Нет, и для Кина и для Маяковского были нерешенные вопросы, но вовсе не те, которые им хотят навязать».

Кредо, выраженное в этом письме, конечно же не следует понимать слишком буквально: хотя оно и характерно для мироощущения его автора, но, безусловно, не исчерпывает его целиком. От Гладкова же, особенно в последний период его жизни, мне приходилось слышать и высказывания, свидетельствовавшие о том. что и для него не безразличны «вечные истины», «вечные вопросы». Полемический пыл, с которым он отвергал эти вопросы в данном письме, говорил скорей о глубине его «настройки» на волну своих героев, о степени его «заряженности» этическим максимализмом первых революционных лет. Без такой «настройки», такой «заряженности» Гладков, вероятно, не сумел бы так глубоко войти в духовный мир тех «персонажей», о которых он писал.