Aлександр Гладков - Поздние вечера [воспоминания, статьи, заметки]

В любых суждениях есть временное — то, что принадлежит текущему моменту и уходит вместе с ним, но есть и «вечное», то, что остается надолго, если не навсегда. В августе 1967 года в «Юности» была напечатана статья Гладкова «Романтики», посвященная редакции «Комсомольской правды» первого периода: «Все они писали правду о своем замечательном поколении. Они не занимались искусственной рецептурой создания „положительного героя“ — они нашли его образ в жизни и в самих себе… Никто больше их не презирал украшательства в литературе, поддельный, раскрашенный романтизм, мещанскую красивость. Но из того, что существуют суррогаты и поддельные, наигранные чувства, вовсе не значит, что в жизни нет настоящей романтики, поэзии, красоты подвига».

Временное, преходящее в опыте и суждениях тех людей, о которых писал Александр Константинович, да и в его собственных суждениях видно сегодня, как говорится, невооруженным глазом. Важнее другое: то, что остается верным и сегодня, — та преданность и верность идеалам революции, которая была ведущей чертой, доминантой и поколения Кина, и тех, кто были старше его. То самое главное, что нашло воплощение в творчестве каждого из них.

В краткой автобиографии, написанной для ЦГАЛИ, когда там создавали его фонд, Гладков писал: «Работа над мемуарными жанрами в 60-х годах становится едва ли не моим главным делом». По всему складу ума и характера Александр Константинович словно был создан для того, чтобы стать летописцем эпохи. Ему было присуще редкостное чувство историзма, он видел, угадывал и запоминал многое, чего не видели другие. Соединение ума и интуиции художника было в нем драгоценным даром; удивительно разнообразие манеры письма, интонации, лексики в зависимости от того, о ком он писал: о Маяковском или Мейерхольде, об Олеше или Пастернаке, о Паустовском или о Викторе Кине.

Литературный талант Гладкова был многообразным: у него есть много хороших стихотворений, но большей частью написанных для себя, хотя первое из них было напечатано в «Комсомольской правде» еще в 1929 году. Главными все же являются две линии: драматургия и мемуаристика.

Александр Константинович Гладков родился 30 марта (н. с.) 1912 года «в городе Муроме на Оке». Отец его, Константин Николаевич, инженер, во время первой мировой войны прапорщик, был социал-демократом и в период от февраля до октября 1917 года городским головой Мурома. Мать, Татьяна Александровна, дочь военного врача, кончила Александровский институт в Москве. Попечителем института был сын великого поэта А. А. Пушкин, и в семье хранился Новый завет с дарственной надписью А. А. Пушкина. Судя по всему, что рассказывал и что записывал Александр Константинович, «чуть ли не 11—12 лет мир детства ограничивался домом, двором и великолепным садом… Это был большой и поэтический мир». Безыскусное описание сада — прекрасная, неторопливая и прозрачная проза. И быть может, еще больше любил Александр Константинович сад на своей подмосковной даче в Загорянке. Он писал мне однажды из Ленинграда, как думает об этой «бедной даче под снегом». Подлинный художник, он обладал живым чувством природы, и в дневниках, посреди литературных записей и раздумий, появляется вдруг несколько беглых слов о закате, о дожде.

И все это без лишних фраз, с чувством меры, целомудренно. Его талант был свежим и оптимистичным, он утверждал, что ему неинтересно писать о плохих людях, ему скучно с ними. Он умел находить доброе и прекрасное, его патриотизм, его любовь к России были глубокими и органичными, он никогда не говорил пышных фраз, и все для него совсем не сводилось к «березкам» как к эмблеме. Да, свежий и оптимистический талант.

И все-таки — я пишу об этом с большой болью — при жизни Александра Константиновича масштабы этого таланта не были достаточно ясными, многое оставалось нереализованным. Отчасти из-за стечения разных жизненных обстоятельств. Случилось так, что далеко не всё написанное им было опубликовано при жизни. Замыслов — масса. От многих он отказывался, некоторые не доводил до конца. Однажды он сказал мне: «Что я о себе знаю? Я, может быть, о Тынянове все знаю, а не о себе». А вот автохарактеристика из письма: «Я часто говорю о себе, что я комедиограф. Это не констатация моего любимого жанра, а характеристика мировоззрения. Это склад ума и характера. В этом многое. Я считаю, что смех — самая серьезная вещь в мире. В разреженном воздухе идей нет места для смеха. А там, где жизнь, быт, правда и характеры, — всегда есть и смех. Я умру, когда разучусь смеяться».

И еще цитата из письма: «Я не люблю писать об „отрицательных“, м. б. потому, что я со своими героями живу годами (пока пишу), а жить с неинтересными и плохими людьми невыносимо. Такие люди есть, но я стараюсь не пускать их в свою жизнь, в том числе и в свои пьесы. Ненавидеть я не то чтобы не умею, но мне просто жаль на это времени своего, ибо я жизнелюб, добродушен и гурман…»

Тут правда, но не вся: Гладков был сложнее. В нем было не добродушие, а другое и большее — доброта, но также и эгоцентризм большого художника и большого ребенка. Были и противоречия, и то, что он сам называл «фантастическая способность обижаться», и мнительность.

Но самое главное — всепоглощающая любовь к литературе. Он писал мне: «Я больше всего ценю в литературе независимость, и всякая групповщина мне противна. Т. е. такая групповщина, которая основывается на системе взаимных амнистий. Плохая книга — это, по-моему, факт, общественная весомость которого перевешивает то, что ее автор, допустим, хороший парень. Увы, вокруг много хороших парней и мало хороших книг».

Но как он радовался каждой хорошей книге. Это было для него важнее всего на свете. В одном письме, рассуждая о всякой всячине и немножко иронизируя, Александр Константинович писал мне: «…и при всем том я чувствую себя литературно, так сказать, в форме. Пишу с удовольствием, и в общем-то больше мне ничего в жизни не нужно. Деньги сами по себе тоже не очень нужны, а лишь в той мере, в какой они дают некоторую свободу и, иногда, удобный образ жизни. Ну, Вы сами это понимаете…»

Подчеркнула фразу: «Пишу с удовольствием, и в общем-то больше мне ничего в жизни не нужно» — я сама, потому что убеждена: это и есть кредо Александра Константиновича, выраженное с предельной скромностью, ясностью и лаконизмом. Так случилось, что жизнь ему очень многого недодала, и он не мог не понимать этого. Однажды он сказал мне о себе, что он «неудачник» и поэтому так болезненно реагирует на многое. Конечно, слово не то. Но он был очень непростым, противоречивым, подчас трудным.

Он массу читал («Я прежде всего читатель, а уж потом писатель»), круг интересов был очень большим. Но был и момент сознательного отбора: какие-то эпохи особенно интересовали Гладкова, и о них он поистине «знал всё», например о Наполеоне.