Aлександр Гладков - Поздние вечера [воспоминания, статьи, заметки]

Как и все его поколение, Кин переболел этой влюбленностью. В воспоминаниях одного из друзей говорится о том, что Кин самым серьезным образом сердился на жену за то, что она не разделяла этого его увлечения. Даже маленький сын писателя подшучивал над отцом, читающим одновременно Канта и Гегеля. Это было общее для молодых людей тех лет (конец двадцатых и начало тридцатых годов) заболевание, дошедшее до степени непредставимой. С Гегелем под подушкой тогда спали, им бредили во сне, его глотали, держась за ремни-поручни в трамвае, и спорили о нем за скудными обедами в студенческих столовках. Казалось, что в закономерностях триады и законах диалектики находится универсальный ключ ко всему на свете: к творческому методу театра, к мировой текущей политике и к седой истории. Я однажды присутствовал на докладе «Диалектический материализм и искусство цирка». О Гегеле рассуждали и те, кто его не читал отродясь: он был на слуху у всех. Это к ним, к рьяным новогегельянцам, несомненно обращена строка Маяковского: «Мы диалектику учили не по Гегелю» — с ее явно уловимым полемическим заострением.

Гегель, Фейербах, Маркс, только что найденное письмо Энгельса к Маргарите Гаркнесс, первая публикация «Диалектики природы» — для Кина и его ровесников это были огромные события личной жизни, ничуть не меньше, чем первая любовь, брак и рождение ребенка. Я помню один отчаянный по накалу спор об одиннадцатом тезисе Маркса о Фейербахе, когда спорщики дошли до грубых личных оскорблений и после не разговаривали полгода. Говорили все это на полуусловном языке, и никому не нужно было пояснять, о чем толкуется в одиннадцатом тезисе и о чем в девятом. Через это поветрие прошли все: Александр Афиногенов и Анатолий Глебов расходились абсолютно по всем вопросам, кроме убеждения, что метод диамата открывает все двери.

Александр Герцен в «Развитии революционных идей в России» писал о молодых гегельянцах второй четверти XIX века, что для них немецкая философия была «логическим монастырем, куда бежали от мира, чтобы погрузиться в абстракции». При всей соблазнительности исторической параллели, неогегельянство поколения Кина несло в себе другое. Скорее это было своего рода методологическим мессианством. Безайсу в двадцать первом году казалось, что «мировая революция будет если не завтра, то уж послезавтра наверное». Безайсам в начале следующего десятилетия стало казаться, что стоит проштудировать еще несколько десятков страниц (а если уж сотен, то и говорить не о чем) — и все проблемы, тайны, политические и экономические узлы будут разъяснены, раскрыты, развязаны, что истина в ее «конечной инстанции» где-то тут, совсем рядом, что она скрыта под словом «метод» и что единственное, что необходимо, — «применять умеючи метод этот». Все оказалось не так просто, и дорога от философии к жизни была длинней, чем это тогда представлялось, но все же занятия философией были бесспорно полезны: они дисциплинировали и оттачивали умы, расширяли горизонт, помогали связывать практику с теорией, да и попросту приучали читать не только для развлечения или сдачи зачетов. У близких Кина сохранился принадлежавший ему экземпляр «Капитала» Маркса с подчеркиваниями и пометками.

«Мы были чем-то вроде кроликов, нам прививали науку, как новую, еще неизвестную болезнь, и следили за нашими конвульсиями».

А эта запись, мне думается, говорит о собственном увлечении популярным в те годы среди «икапистов» переверзианством. Профессор Переверзев читал лекции на литературном отделении Института красной профессуры, где учился Кин, и Кин прошел и через это и сам написал немало литературоведческих упражнений, страницы которых в журналах того времени сейчас перелистываешь с недоумением: неужели эти наукообразные рассуждения принадлежат перу насмешливого и остроумного Кина? Но, судя по этой любопытной записи, он и сам вскоре начал относиться к этому иронически.

Стоит ли вспоминать об этом сейчас?

Да, потому что без этих штрихов портрет Кина будет неполон. Виктор Кин был человеком своего времени, с его увлечениями, страстями, с его политическим темпераментом, — времени, когда в слове «революция» звучала не только история. По инерции его жизни, по силе его разбега высшая точка биографии его и его ровесников и товарищей, несомненно, была далеко впереди, за рубежом середины тридцатых годов, но нам не понять поколения Кина, если мы оставим в стороне то, что его питало. Было всякое и разное. Было и это — и переверзианство, и «молодость, влюбленная в абстракцию».

Мне кажется, что запись о кроликах, которым прививают науку, как-то перекликается с шутливым описанием «одного высшего учебного заведения», которое Кин не хотел назвать. Разумеется, я имею в виду не уровень преподавания, и вообще тут прямые параллели невозможны и неуместны, но есть нечто общее в настроении, в иронической интонации. Во всяком случае, запись эта, очевидно, сделана уже после того, как Кин переболел влюбленностью в абстракции.

А вот запись в одной из общих тетрадей: «Долой мистифицирующую манеру изложения!» Ц. И. Кин писала: «В это понятие входило многое: ложная глубокомысленность, психологические дебри, фраза, за которой нет настоящей мысли». Это несомненно, но думается, что это еще не все. Здесь эстетика смыкается с этикой. За этой фразой не только неприятие литературной манеры А. или X., но и активное неприятие той стороны литературной жизни, которая постепенно разрасталась на глазах у Кина. Опытный и умелый газетчик, Кин не мог не видеть иного торжественного пустословия. Одно связано с другим. Фальшивое и двусмысленное содержание нуждается в том, что писатель называет «мистифицирующей манерой». Литературный вкус — это почти всегда и человеческий характер. Так, во всяком случае, было у Кина.

«Пильняка я читать не мог, это выше отпущенных человеку сил…»; «Французские Пильняки».

Иногда отрицательные оценки ярче характеризуют человека, чем перечисление того, что он любит. Позволю себе пренебречь известным правилом: о мертвых только хорошее, — как часто под джентльменской видимостью прячется безвкусие или равнодушие! — но, конечно, наверное, не было писателя столь противоположного Кину, чем Борис Пильняк. Вот уж у кого действительно торжествовала «мистифицирующая манера». Кин был смел в своих оценках: иногда он поддавался литературной моде (кто же тут без греха?), а иногда шел ей наперекор. Например, он говорил, что не любит Ромена Роллана «за его многословие», и не слишком любил другого властителя дум тех лет — Стефана Цвейга. Можете не соглашаться, но таково было его мнение. Следует учесть, что это высказывалось, когда и Р. Роллан и С. Цвейг были, вероятно, самыми популярными и переводимыми у нас зарубежными писателями. Выходили даже их собрания сочинений.