Aлександр Гладков - Поздние вечера [воспоминания, статьи, заметки]

Представляется закономерным, что пути Виктора Кина и Николая Островского скрестились. Известно, что Кин был после возвращения из Франции направлен на работу в Издательство художественной литературы по рекомендации и совету Алексея Максимовича Горького, который к Кину относился очень хорошо, писал о нем и директору ГИХЛа Накорякову, и Михаилу Кольцову, и французскому писателю Познеру. Когда встал вопрос о необходимости найти хорошего редактора для романа Островского «Рожденные бурей» и Н. Н. Накоряков сообщил Островскому, что предполагается поручить редактирование Кину, Островский очень обрадовался. Он писал: «Дорогой товарищ Накоряков, редактором „Рожденных бурей“ должен быть глубоко культурный человек-партиец. Скажу больше, и — это должен быть самый лучший Ваш редактор. Я имею на это право. Если В. Кин — это автор романа „По ту сторону“, книги, которую я люблю (хотя с концом ее не согласен), то это был бы наиболее близкий мне редактор».

Все лето 1936 года шла напряженная работа над рукописью романа, написанного вчерне, но 22 декабря 1936 года Островского не стало. Вскоре вышло издание в «Роман-газете», под редакцией и послесловием Кина. Он писал:

«Роман „Рожденные бурей“ был сдан мною в набор за несколько дней до смерти Н. А. Островского, после того как мы закончили в основном редактирование рукописи. Предстояло сделать еще несколько поправок стилистического характера, главным образом сокращений. Мы условились сделать их потом, когда будут получены первые оттиски набора. Но Островскому не суждено было закончить свою работу над романом. Перед читателем — только первая книга из трех, задуманных Островским. Он рассказывал, что во второй и в третьей книгах романа он хотел показать рост партизанского движения и работу комсомола подполья, петлюровщину, польско-советскую войну 1920 года и освобождение Украины от белополяков. Основным героем романа должен был стать Андрий Птаха. Вместе с остальной молодежью партизанского отряда он переходит в ряды Красной Армии и сражается с белополяками. Отстав при отступлении от своей части, он в одиночку сражается в польском тылу, внезапно нападая на противника, пробиваясь к своим.

Об остальных действующих лицах мне известно меньше.

По замыслу автора, роман должен был дать образы героических, сильных людей, наделенных непреклонной волей, мужеством и душевным благородством.

Смерть оборвала замечательную, героическую жизнь и работу Н. А. Островского».

Близкие Кина хорошо помнят, как тепло он относился к Островскому, как откладывал собственную работу, стремясь возможно полнее и эффективнее помочь ему. После смерти Островского Виктор Кин писал в «Правде»:

«Умер Островский.

А всего несколько дней назад по пяти часов в день я сидел около его кровати: мы работали над рукописью „Рожденные бурей“, готовя ее к печати, спорили о героях, сокращали ее, вносили поправки.

Его работа над книгой не имела ничего общего с вялым корпением литературного ремесленника, изготовляющего занимательное чтиво. Он писал с той же страстью, с бесстрашием и презрением к смерти, с какой скакал на коне по улицам взятого им города, когда сзади разорвался польский снаряд, ударивший его осколком в спину.

Его новая книга дает образы замечательных, героических и бесстрашных людей, каким был и сам Островский».

Николай Островский был моложе Кина на один год: все то же поколение. Они жили в трудное и необыкновенное время, близкое к нашему, тесно связанное с нашим и еще плохо нами понятое. Их судьба помогает нам понять это время, а не поняв его до конца, мы не поймем и свое время.

Когда я оглядываюсь назад, в молодую советскую Москву двадцатых годов, еще без метро, с только открывающимися первыми автобусными линиями, по которым бегали немногочисленные неуклюжие «лейланды» и «даймлеры», о которых сейчас не помнят даже специалисты, в ту булыжную и пыльную Москву, где было мало зелени, где радио считалось чудом века, а о телевидении писалось только в фантастических романах журнала «Мир приключений», в Москву Охматмлада, Автодора, Доброхима, Маяковского, то я вижу не только наивности эпохи, на которые сейчас легко смотреть свысока, или неудобства быта, которые почти исчезли, или странности и предрассудки, над которыми можно и посмеяться, — я вижу в ней повсюду, в редакциях, в аудиториях, в общежитиях, много страшно серьезных и вместе с тем весело настроенных очень молодых людей, самым решительным образом строящих новое, небывалое общество.

Я знаю, что сейчас у нас в стране происходят чемпионаты юных математиков — этого не было никогда раньше. Я знаком с книголюбами и стихолюбами, не вышедшими из школьного возраста, и мне всегда есть о чем с ними поговорить. Я верю и знаю, что молодости всегда свойственно ставить перед собой большие, а не мелкие, эгоистические цели. Но хочется, чтобы наша молодежь немного больше торопилась, как торопились товарищи, ровесники и герои Виктора Кина.

Многие из близких к Виктору Кину людей утверждают, что образ Безайса автобиографичен. Ц. И. Кин называет эту автобиографичность «предельной». Г. М. Литинский характеризует Кина начала тридцатых годов как «повзрослевшего Безайса». Но так ли это?

Две беглые встречи с писателем не дают мне права ни подтверждать это, ни оспаривать, но все же у меня на этот счет есть некоторые сомнения, и чем больше я читал и слышал о Кине, тем серьезнее они мне казались.

В театре бывает так, что очень яркое первое исполнение какой-то роли в новой пьесе как бы «вдвигает» в текст роли личные качества и физические свойства актера и они срастаются с ней в воображении всех, кто видел этого исполнителя до того, как прочитал пьесу «глазами».

Близкие и друзья Виктора Кина, узнав его раньше, чем был создан Безайс, увидели литературного героя сквозь личную индивидуальность Кина, и он навсегда остался для них Кином-Безайсом. Мне кажется, что при всей несомненной автобиографичности всего написанного Кином делать заключения о полном тождестве Безайса и молодого Кина ошибочно. Безайс наивнее, проще, поверхностнее Кина, каким он виден нам теперь из совокупности сделанного, замыслов, мечтаний, убеждений и испытаний. Как у каждого настоящего художника, у Кина каждый персонаж несет в себе частицу автора. В том же незаконченном романе о журналистах писатель говорит о другом своем герое, Михайлове: «Он был романтиком по натуре и в самое спокойное, тихое дело умел вносить дрожь азарта, восторг и гнев».

Именно так некоторые из близких друзей вспоминают и о самом Кипе, хотя мне кажется, что это не вполне точно. Во всяком случае, Михайлов в целом — это совсем не Кин. «Михайлов жил легко, без усилий и тайн, и был весь как раскрытая книга». Нет, «раскрытой книгой» Кина не назовешь. Это был сложный, богато одаренный человек, мечтавший о многом, не уклонявшийся от любой ответственности — черта его поколения! — и, как мне кажется, по-хорошему, в высоком, а не в низменном плане, очень честолюбивый.